Сокрушая Систему: Наполеон от Брно до Бородино

У чешских (и не только) реконструкторов снова повод для печали: второй раз подряд отменяют важнейшее событие, к которому они готовятся на протяжении целого года, Аустерлицкую битву. Все, запоздавшие на 2 столетия, но мечтающие о славе не меньше уроженца маленького средиземноморского островка, стараются не пропускать это красочное мероприятие, и я тоже по возможности выбирался туда в начале декабря, хотя до Брно, возле которого оно происходит на месте легендарного сражения, почти 3 часа езды. Но погружение в эпоху под грохот орудий, топот сотен (а на 200-летии в 2005-м и тысяч) копыт и барабанный бой в унисон с переливами полковых флейт хорошо отвлекает от суматошного современного существования.

Ибо Наполеон на века стал живым – или немым – укором всем представителям мужской части рода человеческого, внушив им стойкий комплекс не-успешности своей судьбы. Неспроста реконструкторы больше всего любят наряжаться в те мундиры и повторять те битвы: он возродил древний способ ведения войны, когда один бой может изменить ход истории – и собственной жизни. Поэтому во всех психушках обычно есть хоть один, но свой наполеончик с «синдромом профессора Соколова» (того самого петербургского расчленителя), требовавшего обращаться к себе исключительно «сир». Впрочем, такая мания величия – нередкое, в общем-то, явление в его родном Петербурге, даже некоторые вице-мэры подвержены бывают. Сам доцент Соколов (в те времена имевший хорошие связи с АП) был завсегдатай Аустерлицких реконструкций: на той самой, юбилейной 2005-го года, командовал крупнейшим «корпусом Сульта» из 1000 конных и пеших ратников! Есть от чего тронуться рассудком.

Много написано о недовольстве, ропоте и мятежах среди угнетённых Бонапартом народов Европы, но почти не найти в специализированной литературе о популярности императора в среде не-французов. У Толстого хорошо показана трансформация российского общественного мнения в отношении Наполеона под влиянием, как принято выражаться у социологов, opinion makers – кругов, влияющих на публичные настроения, т.е. условного «салона Анны Павловны Шерер», когда эти «инфлюэнсеры» начали понимать, что есть такое Бонапарт для их паразитического бытия. Образ же самого агрессора крайне невнятный, отражающий нескрываемую антипатию автора. Между тем, этот корсиканец – для многих в то время это было тем же, что пришелец из созвездия Кентавра – с внешностью годовалого щенка и манерами капрала вызывал открытый восторг широких масс, и более всего тем, что, по весьма точному выражению Байрона «…влёк царей за своей колесницей»: любой узник Системы не мог не испытывать удовлетворения, когда напудренных и напомаженных вертопрахов, по непонятному праву господствовавших в их странах, подвергают самым унизительным экзекуциям, в особенности секвестру привилегий и собственности. Не мог не найти живого отклика у населения покорённых им государств и высокий пафос подвига, сопровождавший героя на протяжении всей жизни. Никогда в европейской истории ни до, ни после воинское дело не было столь почётно; никогда доблесть не ценилась так высоко. Выходец с островка козопасов заставляет пресмыкаться представителей древнейших родов континента! А маршалами становятся то отпрыски трактирщиков, как Мюрат, то несостоявшиеся брадобреи, как Бессьер.

Хотя и корсиканцем-то Наполеон, в сущности, не был: попытавшись в молодости примкнуть к местным националистам, наткнулся на неприятие из-за своего итальянского происхождения. В свою очередь, и итальянские корни Буонопарте туманны: такие фамилии давали натурализованным гражданам, когда после большой чумы возникла необходимость в репопуляции опустевших областей полуострова, и завозили народ в основном с востока, с невольничьих рынков Константинополя, или запада – таких же рынков Алжира; большое их количество было ввезено через генуззские колонии в северном и восточном Причерноморье, из Каффы и Тамани. Рабами (schiavo) этих людей называли просто по привычке, в то время это означало имущественное положение, т.к. по правилу ценза в делах города могли принимать участие только обеспеченные граждане (так мать Леонардо да Винчи в литературе нередко называют «рабыней», хотя рабства как отсутствия личной свободы не было здесь со времен принципата: имелось в виду, что она иностранка, «мигрантка»). Чаще всего эти люди искали лучшей доли за морем, и с помощью посредников (кого принято именовать «работорговцами») они получали возможность туда попасть, чтобы наняться на низкооплачиваемые, низкостатусные работы: трудовая миграция того времени. Таким людям давали довольно узнаваемые имена (такая же метаморфоза произошла с немецкими евреями после их эмансипации, и их легко определить по фамилиям, даже германизированным: обычно это профессия – Друкер, Зильберман, или что-то звучное, правда, за дополнительную плату – Розенталь, Хиршберг, Гинцбург). В Италии для мигрантов тоже предпочитали подбирать странноватые фамилии (Буонопарте – хорошая партия, Страдивари – разные дороги), идентифицирующие, что это чужак. Сравните со староитальянскими фамилиями знати вроде Сфорца, Эсте или вообще Унрошид: так сразу и не поймёшь, из чего произошли.

На генетический анализ останков Наполеона существует судебный запрет: наверное, самолюбию французов, и так довольно изъязвлённому, будет нанесён непоправимый удар, если окажется, что их любимый император – какой-нибудь печенег. Однако генетик Жерар Люкотт (Gerard Lucotte) осмелившийся его нарушить, утверждает, что у Наполеона – кавказские корни: ему удалось проанализировать прядь волос императора, принадлежавших его камердинеру и взятых из реликвария; но официально эти выводы не признаются.
И хотя многим исследователям неясны мотивы наполеоновской египетской кампании, возможно тут имел место «зов крови»: сам будущий император неоднократно отмечал, что на востоке он ощущает свою «естественность» как правителя. Эскадрон мамлюков, сформированный Наполеоном ещё в Каире, будет сопровождать его практически во всех сражениях, и полководец относился к нему крайне бережно (в русской кампании мамлюки ни разу не вступили в бой, выполняя там функции личной охраны императора). Но под Аустерлицем, в решающий момент атаки великого князя Константина Павловича, император бросил мамлюкскую роту в бой на лейб-гвардии конный полк и пехотные каре преображенцев и семёновцев. И хотя ставка французов осталась полностью без прикрытия, русские были опрокинуты под напором смертоносной лавы, несмотря на контратаку кавалергардов, замечательно описанную Толстым в «Войне и мире». Во всех ключевых сражениях наполеоновских войн – Прёйсиш-Эйлау, Фридланде, Ваграме – эскадрон проявил несгибаемый воинский дух и стяжал неувядаемую славу; но и потом, после первого отречения и \”ста дней\”, они поддерживали своего императора, а мамлюк Хозет Али был с Наполеоном до конца, отправился с ним в изгнание и только после смерти императора, летом 1824 г., вернулся в родную Черкесию, аул Хатрамтук (ныне ст. Саратовская Краснодарского кр.), о чём упоминается в записях командующего Кавказской линией Вельяминова (кстати, тоже участвовавшего в Аустерлицком сражении, закончившемся для них с Ермоловым бесславно: батарея Ермолова первой капитулировала на поле битвы, но впоследствии, следуя суворовской традиции, это событие было представлено как образец смекалки и бесстрашия русских артиллеристов).

Все антифранцузские коалиции финансировались Англией, и, как присуще этой стране, «в меру щедро», т.е. в разумных пределах. За каждые сто тысяч войска участники коалиции получали миллион фунтов (после наполеоновских войн Англия ещё 50 лет выплачивала долги, и да, конечно все знают, как Ротшильды на этом сказочно обогатились). Деньги, как водится, быстро осваивались, а издержки кампании тяжким бременем ложились на казну; поэтому с точки зрения экономической войну имело смысл заканчивать как можно быстрее, одним генеральным сражением. В котором союзники всегда проигрывали, но «с упорством, достойным лучшего применения» раз за разом повторяли ту же ошибку. Потому что «одно большое сражение» – это то, в чём Наполеон оказался практически непобедим (по крайней мере, до Лейпцига). Кроме того, у него не было таких ограничений в финансах, так как, по его собственному выражению, «война должна кормить себя сама».

В кампании 1812 года уже сам Наполеон попал в эту «ловушку генерального сражения»:  теперь его противник не имел ограничений по времени (наоборот, Кутузов был заинтересован как можно дольше отступать, вплоть до ранних холодов), пространству (в отличие от тесной Европы, расстояния в России позволяли «ретироваться» практически до бесконечности, и «отступление как маневр» было в совершенстве освоено русской армией) и финансам, поскольку в войне за Отечество не где-то в лесах Пфальца или болотах Моравии, а тут, между Смоленском и белокаменной говорить о деньгах, согласитесь, как-то даже неудобно. Что, в свою очередь, подвело уже саму русскую армию, т.к. никто толком не занимался фуражировкой, ремонтом и снабжением частей, и в итоге от голода, холода и болезней русская армия, находясь у себя дома, потеряла не меньше, чем интервенты во враждебной и скудной чужой стране. И как бы то ни было, русские в той кампании не выиграли ни одного крупного сражения, отчего у многих историков сводит скулы и они вынуждены пускаться в пространные рассуждения в духе «дубины народной войны» и прочих благоглупостей, тогда как хорошо известно и подробно задокументировано, что от тех «партизанских действий» в равной степени страдала русская армия: по масштабам это была настоящая крестьянская война. Решись Наполеон издать в Кремле декрет об освобождении крестьян, кто знает, может тирания Романовых закончилась бы на 100 лет раньше.

Если продолжить сравнение, те войны были для России, как строительство газопроводов сегодня: не «способ достижения политических результатов другими средствами», как ошибочно полагают многие экперты, а особые меры по обогащению подрядчиков. Поэтому коалиций было так много (как и строящихся «потоков», «сил сибири» и «интерконнекторов» сегодня), ибо на войне с Наполеоном наживались многие приближённые интересанты (сегодня бы сказали «бенефициары»). В ту эпоху военно-бюрократический класс просто осваивал казну таким же образом, как нынешние «друзья президента» зарабатывают на газовых мегапроектах – ну, или там крымских мостах. Газом и нефтью, т.е. главным ресурсом России того времени, являлись крепостные, коих был избыток, поэтому их можно было отправлять на экспорт в больших количествах, что и делалось в виде участия в разных коалициях.

Бог дал ему всё и всё отнял: история знает мало примеров такого ошеломительного взлёта к вершинам могущества, богатства и славы, завершившегося столь же стремительным падением туда же, откуда появился на свет, небольшой клочок суши, окружённый морем – правда, на 6 тысяч километров южнее. Даже единственного и горячо любимого сына он не мог видеть в изгнании; жизнь его на закате дней не отличалась от той, которую вели его предки. Но он стоически перенёс взлёты и падения, нищету и богатство, славу и забвение, настолько, чтобы последним его словом стал “avant-garde” – «вперёд». И нелепо утверждать, что  история, дескать, «не знает сослагательного наклонения»: то, что не сбылось когда-то, просто ждёт своего часа, пример Наполеона это подтверждает. Законсервировав попираемый им порядок на долгие сто лет, Венский конгресс и «священный союз» лишь отложили катастрофу, тем самым её усугубив. Если бы Наполеону удалось полностью осуществить планы по переустройству Европы, сметя весь феодальный хлам на свалку истории, возможно, для этого не понадобились бы целых две мировые войны, надолго обескровившие континент.

«Целуйте жезл России и вас поправшую железную стопу» говорит у Пушкина в стихотворении «Недвижный страж дремал…» Александр I; но тут же ему кошмаром является тень того, кто гнал его в Праценских болотах, когда покинутый всеми царь не мог найти себе убежища, мечтая только выжить, не сгинуть бесследно в морозной ночи. И сразу при этом воспоминании смертельный холод, впервые сковавший его в моравских полях, возвращается к нему предсмертной агонией: Александр переживёт императора всего на 4 года, своей кончиной и последовавшим восстанием ознаменовав начало наиболее жестокой и долгой деспотии в русской истории.

МУРАТ ТЕМИРОВ