Сразу хочу сказать, что под культурой я подразумеваю всё, что принято под ней подразумевать как в академическом, так и в техническом плане. То есть с этой точки зрения я не провожу никакого различия между, скажем, художественным творчеством, навыками и приёмами изготовления гончарных изделий, потому что здесь царствует один и тот же принцип, один и тот же подход. Что это за принцип? Это непосредственно нерефлексированное взаимодействие человека с бытием как таковым. То есть не только с внешней средой, не только с космосом, с космическим, так сказать, измерением, но и с отражением этого космоса внутри человека, то есть вторичными проявлениями этого взаимодействия.
Культура, как отражение отражения, как целая серия, как анфилада отражений, которая идет внутрь вот этого виртуального коридора человеческого существа. И на самом деле здесь человек и объективная реальность, скажем так, оказываются сообщающимися сосудами, которые как бы перетекают друг в друга. Культура построена вся на духе, который переходит между этажами внутри этого очень сложного архитектурного здания. И поэтому дух живет в культуре через подразумевание, через аналогию, через символ. Он рад узнавать на более высоких этажах то, что ему известно опытным путём согласно планам нижних этажей, то есть когда эти планы повторяются.
И на самом деле принцип повторяемости, принцип аналогии, принцип отсылки, глубокая такая ассоциативно-аналогическая связь, она является фундаментальным пронизывающим аспектом культуры. Базой культуры, если говорить о духе, фундаментальной такой, высшей отсылкой, небом культуры является то, что мы вправе назвать мудростью. Мудростью именно в том значении, которое ей, этому слову, придаёт традиционная метафизика. То есть если мы говорим о мудрости в значении культуры, то мы гораздо ближе к его более современному значению, нежели слово «мудрость», использованное в названии философии. Потому что в названии «философия» тоже как бы звучит мудрость, любовь к мудрости. Но дело в том, что название философии формулировалось в те времена, когда «софия» по-гречески ещё не имела значения «мудрость» в таком вот платоновском, послеплатоновском, византийском известном нам смысле. Во времена Пифагора, который, как говорят, впервые употребил это слово, во времена досократиков слово «софия» означало, скажем так, высокую степень компетентности. Человеческой компетентности, всесторонней компетентности. Человек как компетентное существо, которое знает, умеет, может, верен, так сказать, этому знанию, и поэтому страсть к компетентности — это наиболее точный перевод самого фундаментального, архетипического понятия о философии.
Что же касается культуры, то культура в этом смысле гораздо ближе к тому пониманию мудрости, которое у нас сложилось после всех этих веков, и, конечно, культура это гораздо более парадоксальным образом архаическая вещь, нежели философия. Теперь, когда я говорю о философии, я подчеркиваю, что имею в виду философию не как дисциплину или систему дисциплин, не философию культуры, не философию науки, не философию математики, а я имею в виду философию в её чистейшем, первозданном значении. Философию как практику мышления, которая находится у себя дома. Мышление, которое находится у себя дома и которое работает само с собой. Вот в этом смысле, с моей точки зрения, философия и культура являются выражениями полярно противоположных начал, которые борются между собой совершенно объективно. И человек является как раз полем боя, таким ристалищем, на котором эти моменты, эти два полюса ведут между собой борьбу.
С одной стороны, мудрость, которая практически, если следовать традиционному воззрению, совпадает с бытием как таковым, ибо бытие-благо-мудрость это три синонимических аспекта одной и той же всеохватывающей реальности. Она использует человека в качестве точки опоры, точки, базы проявления. С другой стороны, человек представляет собой разрыв, некую цензуру в этом самом бытии. Человек это поле, в котором сталкивается протяжённость, непрерывность, гомогенность, с одной стороны, и разрыв, цензура, некая дырка в бытии, как выражался известный гегельянский философ Кожев. Дырка, которая возникает в этом бытии, её необходимо центрировать вокруг себя, ибо любой сбой гомогенности становится необходимым образом точкой фиксации и центром.
И вот здесь эта поляризация между бытием с одной стороны, которое даёт массу таких внутренних отражений, уходящих анфиладно внутрь этого коридора человеческого существа, с одной стороны, и с другой стороны этот сбой внутри бытия. Сбой внутри гомогенности, который становится камнем преткновения для бытия, вот именно это и создало такую драму поляризации, которая является не культурологическим вопросом, это вопрос глобальный, метаисторический, и вопрос, составляющий как бы содержание исторической ткани. Потому что вся драма кризисов, вся драма революционных конфликтов, вся драма крушений цивилизаций, она базируется именно на этом стыке, на этом противостоянии двух начал.
Когда возникает, собственно говоря, философия? Когда человек, в широком смысле, теряет веру в культуру. Иными словами, когда он теряет доверие к бытию, которое естественным органическим образом отражается в нём, переживается им натурально и без рефлексии. Он вброшен в определённую систему символов, он является носителем определённых реакций на бытие, которые он усваивает как глиняная доска усваивает оттиск. Но в какой-то момент между глиной и оттиском возникает конфликт. Глина начинает сыпаться по краям, оттиск становится неразборчивым. Субстанция человеческого существа более не откликается на сигналы встроенной в него с детской колыбели матрицей. И в этот момент начинается критическая рефлексия по поводу культуры.
Почему она вообще возможна? Мудрость — это, в принципе, вещь глубоко чуждая языку как чистому филологическому феномену. Мудрость стремится к неартикулированным формам передачи. Языком наиболее иллюстративным вот этого пояса духа является музыка, которая не нуждается в комментариях и объяснениях. Комментарии и объяснения музыки — это начало войны философии против культуры. Но также можно отметить, что и все другие практики, связанные с культурой, они несут в себе нечто от музыки, они несут в себе нечто вот от этой спонтанной неартикулированности, которая бежит от дефиниции рефлексии, и которая очевидна сама по себе, очевидна духу сама по себе в своей спонтанности.
Язык — это артикуляция чистой воды, это собрание имён, которые имеют определенные законы взаимодействия. Но эти законы — пассивные законы, то есть мы знаем, что они могут лежать в пассивном виде, уложенные на страницах грамматик, и их нужно ещё привести в действие. Так вот, оптимальное приведение этих законов взаимодействия имён в действие — это и есть мышление. Было бы ошибкой предполагать, что мышление есть нечто помимо движения имён. То есть если мы встречаемся с такими определениями как «мышление — это некая внутренняя практика по решению встающих перед человеком проблем», и так далее, мы сразу оказываемся в очень фальшивом пространстве. В лучшем случае мы можем иметь дело с некоторыми узкими направлениями типа философии культуры, философии живописи, математики и так далее. То есть уже таких профанизированных версий, таких применительных, которые не имеют отношения к чистой философии и к чистому мышлению.
На самом деле мышление есть не что иное как движение имён между собой, осуществляющееся посредством вот этой цензуры, этого сбоя в бытии, этой дырки в бытии, которая стала центром, которое представляет собой сознание человека. Потому что если бытие отражается в человеке как в зеркале этого бытия — это есть не что иное как культура. Нельзя забывать, что сам феномен отражения возникает только за счёт остановки света. Потому что со стороны зеркало есть плотная амальгама, которая свет не пропускает. Вот благодаря этому возникает рефлекс. Так вот, есть два момента. Есть момент вот этих отражений, живущих собственной жизнью, и есть момент вот этого невидимого противостояния гомогенному свету, которое делает, вообще говоря, взаимодействие человека со средой, с реальностью возможным.
Гегель уверял, что метафизика не противоречит опыту, что мышление не противоречит опыту и иллюстрировал это. Но он, правда, говорил, что мышление не противоречит опыту, потому что нельзя себе представить такой аксиоматической априорной метафизики. Но он же сам и опровергал этот тезис, потому что я не знаю, что можно представить себе более априорного, более априорной метафизики, какой пример привести, нежели идея, что в начале является абсолютная идея, в которой чистое бытие и чистое ничто совпадают совершенным образом. Вот есть абсолютная идея, которая есть не что иное как совпадение чистого бытия и чистого ничто. Это настолько априорная метафизика, в которой опровергаются все последующие рассуждения о том, что метафизика нуждается в образе.
Да, тема огромная и сложная. Я хочу сказать, что, конечно же, в реальной жизни идёт очень сложное переплетение философии и культуры, и более того, очень многие вещи представляются продуктом их синтеза, продуктом их взаимодействия, в то время как на самом деле это такие подменные вещи, это площадки конфронтации. И вот для того чтобы подчеркнуть, насколько это так, я хочу привести пример рацио как той сферы, в которой культура выдаёт себя за продукт чистого мышления. Мы все представляем рацио как нечто абсолютным образом противоположное всякой неартикулированности, спонтанности. То есть иррациональное и рациональное это для нас без всяких вопросов такие классические примеры оппозитов. Но на самом деле высшее утверждение рацио, предельная рациональность заключается в посыле, что если нам известна полностью причина, то есть во всех совершенных аспектах, во всех измерениях, во всех нюансах нам известна причина, то нам должно быть полностью точно так же известно и следствие. Это посыл, который предельным образом описывает максимальную рациональность. Но в действительности, если мы посмотрим на то, что утверждается в этом тезисе, это не что иное как принцип абсолютно символической культуры: что вверху, то и внизу. То есть абсолютное знание верхнего этажа предполагает полное понимание и совершенное видение нижнего, который совершенным образом из него вытекает, и наоборот. Под тезисом якобы гипермыслительного и гиперартикулированного нам предлагается тезис, фундаментально обеспеченный именно мудростью и служанкой мудрости культурой. С другой стороны, есть художественное произведение в сфере слова, литературное произведение, где слово является основным инструментом, но где также идет битва между неартикулированными, скрытыми формами посылов и артикулированной, проговоренной частью. Причем они как бы взаимно уничтожают друг друга: перегрузка философией убивает художественное произведение и излишняя образность превращает произведение в каталогизацию состояний и переживаний.
Кстати, каталогизация — это специфическое свойство культуры, которое является нижним отражением мудрости как таковой, с её такой всеохватывающей и равноудалённой позицией, позицией включения в себя всех возможностей. «Я список кораблей прочел до середины». Вот это тот самый специфический культурный подход, который невыносим для чистого мышления. Главное обозначить этот вот конфликт между спонтанным и рефлектирующим самого себя духом онтологизма и вот этим камнем преткновения в лице свидетельствующего сознания, которое является неким центром, центром оппозиции бытию, который нуждается в языке, чтобы проявить свою невидимую сущность.
ГЕЙДАР ДЖЕМАЛЬ