Как обычно, тяжелые известия приходят в самый неподходящий момент. Как сейчас, когда в прекрасный летний день, располагающий к спокойствию и умиротворению, появилась трагическая новость о гибели в Африке группы российских военных журналистов. Среди них я знал только одного человека, Орхана Джемаля, и в его смерть мне бесконечно сложно поверить.
Скажу сразу: я никогда не работал вместе с Орханом и тем более не ездил с ним в его командировки и отпуска, которые по большей части были одинаково опасными, если не сказать — безрассудными. Ко мне Орхан приезжал в основном тогда, когда он был в хорошем расположении духа и скорее искал благодарного слушателя, чем оппонента или потенциального соратника. И чем больше мы общались, тем больше мне казалось, что Орхан — человек из какого-то другого мира, которых среди нас осталось очень мало.
Больше всего меня поражало в нем то, как спокойно — и зачастую весело — он рассказывал о странах, где не то чтобы не действуют законы, но где господствует совершенно иное мировосприятие. Когда после злополучной поездки в Ливию он оказался надолго прикован к койке в палате ЦИТО, я попытался получить у него консультацию о том, книгу кого из авторитетных в исламском мире специалистов по международным отношениям он рекомендовал бы издать в русском переводе. После долгого разговора, обстоятельного и постоянно уходившего то влево, то вправо от основной темы, мне была объяснена бессмыленность моей просьбы: такую книгу перевести можно, но ее никто не поймет, говорил Орхан — потому что основными аргументами в ней станут обращения не к политическим реалиям, а к богословским трактатам. Иначе говоря, подытожил он, это приблизительно то же самое, как если сейчас начать дискутировать о социальной политике с воскресшим теологом XIII века.
Мне запомнился этот разговор, прежде всего, потому что каждая встреча с Орханом — и до, и после той беседы — оставляла у меня впечатление общения с человеком, совсем недавно вернувшимся из путешествия по Средневековью. Так было, и когда он приезжал из пакистанской зоны племен, привозя простую коричневую шапку-пуштунку, и когда спускался с гор Непала с колоритным цветным покрывалом: все, о чем бы он ни рассказывал, оставляло ощущение совершенной, абсолютной несовременности. Осязаемыми были только его подарки, все же создававшие образ некоторой, пусть даже условной, реальности происходящего.
К сожалению, реальными были не только эти вещи, но также пули и осколки, прошивавшие пространство, в котором он жил и которое видел единственно возможной для себя средой обитания. И если во время «пятидневной войны», когда экипаж танка, в котором он находился в хвосте колонны, остановившись вместе с остальными машинами, увидел, что колонна — грузинская, все участники этой сцены отделались легким испугом в том числе и потому, что они если и не жили когда-то в одной стране, то существовали в одной исторической эпохе, то за пределами нашего времени все было куда серьезнее — а Орхана больше всего тянуло именно туда.
Жизнь моего друга, замечательного интеллектуала, доброго и отзывчивого, оборвала пуля, прилетевшая из тех темных веков, в которых жизнь человека не стоила практически ничего. Можно, конечно, говорить о том, что он много сделал за свою не слишком долгую жизнь для того, чтобы пространство этого времени стало более узким и чтобы на земле быстрее наступила настоящая современность — но лично для меня такие слова не могут быть утешением. Потому что они не вернут к жизни самого замечательного рассказчика, которого я когда-нибудь слышал, и человека, лучше всех жарившего шашлыки на открытом огне…
Прощай, Орхан… Мир, в котором ты жил, когда-нибудь непременно победит Средневековье, которое тебя убило!
ВЛАДИСЛАВ ИНОЗЕМЦЕВ