Огонь: языческий аргумент в «диалоге культур»

1
Концепция «сверхчеловека» неизбежно нетерпима и антигуманна по своей природе, так как наличие в картине мира «сверхчеловека» предопределяет наличие в ней «недочеловека» с наделением «сверхчеловека» правами над «недочеловеком». Попытки обожествления или превознесения «сверхчеловека» в расовом, «классовом», ценностном или аксиологическом выражениях и наделение его правом лишать прав не вписывающихся в его картину мироустройства «недолюдей» продолжались и продолжаются в новейшей истории.

Концепция «сверхчеловека» представляется архетипической, причем корни этого архетипа древни настолько, насколько древно человечество и точкой отчета в котором положено враждой Иблиса и Адама (человека), приоритета материалистского-мирского и производного от него ширка (язычества, многобожия) и приоритета высоко духовного и производного от него монотеизма. Ширк, замыкающийся на мирском, отождествлял творца и творения, помещал их в общее всеединое пространство бытия, когда как монотеизм исключал такое отождествление, а точка нетождества (понятие «точки нетождества» разработал и ввел в теологию и философию Гейдар Джемаль. — Р.К.) уже в человеке, с тех пор как Всевышний Аллах сказал ангелам: «Когда же Я придам ему соразмерный облик и вдохну в него от Моего духа, то падите перед ним ниц». Эта точка — фактор свидетельствования о нетождестве Творца и творения, она вне категории творения и тварного материального мира, а оттого и оппозиционная мирскому. Таким образом, ширк, а точнее Иблис через ширк, апеллирует исключительно категориями мирского, исключая точку нетождества, за неимением материальных доказательств ее наличия. Также как он сделал это, отказавшись поклониться Адаму после того, как Всевышний Аллах вдохнул в него от Своего духа, исключительно из-за превосходства своей «огненной» природы над «глиняной», игнорируя при этом «Святой дух».

Таким образом, ширк выводит человека из веры, отождествляет творца и творения, помещая их в единое пространство вещественного бытия. Это чревато разными формами идолопоклонства, в зависимости от уровня развития общества: от поклонения тотемам, изваяниям и статуям, до «идолов» человеческого самолюбования и возвеличивания, через обожествление власти, ее персонального выразителя, например, фараона, а также через другие антропоцентристские установки с зацикленностью на земном бытовании и чувстве собственного превосходства над другими «недочеловеками», черпаемого из эго или нафса. Надменное, ревностное чувство превосходства Иблиса в отношении Адама дублируется «сверхчеловеком» в отношении «недочеловека», причем в разные исторические периоды, как древние, так и современные. Всевышний Аллах в Коране предостерегает от самовосхваления и кичливости: «Воистину, твой Господь обладает необъятным прощением. Ему было лучше знать о вас, когда Он сотворил вас из земли и когда вы были зародышами в утробах ваших матерей. Не восхваляйте самих себя, ибо Ему лучше знать тех, кто богобоязнен» (Сура «ан-Наджм», 32-ой аят).

\"Храм

Надменное, ревностное чувство превосходства, черпаемое из «глиняной» природы или субстанционального элемента человеческого существа (человека) сродни ущемленному чувству личного превосходства Иблиса, черпаемого из «огненной» природы или субстанционального элемента его существа. Неспроста именно огненная субстанция превозносилась и превозносится языческими или мушрикскими культами как превосходная субстанция. В прозе Джевдета Аметова метафорическое приобщение фигуры Сталина к огненной субстанции, высшему проявлению манифестации бытия в языческом сознании, осуществляется через уподобление его солнцу, яркому светилу: «Друг» по возвращении домой всю ночь не спал, а накатал страницы доноса о том, как я плохими словами «оскорбил» «отца народов» — великого Сталина, что ярче и блистательнее луны и солнца, а на утро вручил их в МВД».

В подтверждение этого выступает и учение Рерихов. В своем письме от 16—18 апреля 1948 года Елена Рерих теоретизирует вопрос превосходства «огненной» субстанции над «глиняной»: «Насколько люди трудно овладевают проявлениями тонкого естества, с каким трудом даются проблески в сферы тонкие и каким смертельным опасностям и потрясениям подвергаются люди при приближении к ним существа огненного или огненных энергий. При грубости плотного мира трудно представить себе, что все три естества могли слиться воедино, но именно для этого и нужно пройти через утончение, гармонизацию и подъем наших трех естеств, или природ, или тел — физического, тонкого, чтобы слиться в огненном апофеозе».

Эти теоретические выкладки мушрикского учения по сути ставят знак равенства между язычеством и поклонением Иблису, как наивысшему выражению субъективации природы чистого бытия через огненную субстанцию. Так, в нем утверждается существование единой субстанции, пронизывающей все мироздание и каждую его частичку, которая получила название духо-материи или всеначальной огненной энергии. Именно ее видоизменениям в многообразии форм приписывается порождение всего бытия. Эта огненная субстанция, по утверждению язычников-огнепоклонников нового времени, объединяет мир, делает его единым целым и служит макроосновой всеобщей гармонии, и чем ярче проявлена огненная энергия в любом явлении и человеке, тем ближе он к состоянию гармонии и красоты.

Огню в языческих культурах отведена особая роль. Например, в древнеславянской языческой мифологии положительное значение имел Огонь-Перун, он становился привычным союзником крестьянина: «Мужик с огнем, жена с водою». Таким образом, огонь превращался в носителя субстанциональной добродетели, приобретал двойственную ценность: «подавления зла и произведения добра» [4; С.138]. И в языческой традиции огню приписывалось качество радикального «очистительного» средства борьбы.

Приведу лишь небольшое описание такого варварства: «Капитан Сеитнафе Топчи был одним из немногих крымскотатарских офицеров, которых было решено оставить в Крыму дослуживать свой срок. Как-то в свободное время он зашел во двор своей симферопольской школы. Там он увидел костер из крымскотатарских книг.

Однако офицер, прошедший войну, был так этим потрясен, что на него обратили внимание те, кто суетился у костра. […] Несмотря на то, что Сеитнафе был в офицерской форме, они напали на него. Важнее погон и орденов была его национальность. Окружив боевого офицера, улюлюкая, толпа орала: „Он — крымский татарин! Гоните его, а еще советскую форму надел!“. Затем озверелые шовинисты сорвали с него погоны, растерзали гимнастерку с боевыми наградами, потом избили. Там же, у стен старой крымскотатарской школы, в дыму от трудно горевших книг».

Шамиль Алядин в своей автобиографической повести «Я — ваш царь и бог» описал аналогичную ситуацию, произошедшую с ним во время ареста в Крыму после демобилизации из армии:
«Когда мы повернули на Советскую улицу, то я увидел напротив республиканской библиотеки огромный жарко пылающий костер. Высокое приплясывающее пламя высветило почти всю улицу, рыжие блики скользили по стенам домов, карнизам крыш.

— Пожар, что ли? — обеспокоено спросил лейтенант.
— Не-ет! — ответил сержант. — Книги сжигают! На их собачьем языке. Все до единой. Чтобы ничего татарского здесь не осталось».

Тогда молодой писатель вернулся с фронта и, не обнаружив семьи дома, как, впрочем, ни одного крымского татарина в Крыму, столкнулся с хамским и пренебрежительным отношением нового хозяина квартиры, который изрядно повеселел, смекнув, что это крымский татарин, и никакой закон его защищать не будет. Далее был арест, депортация вместе с другими демобилизованными и не обнаружившими свои семьи крымскими татарами и террор на государственном уровне. Описание бесправия красной нитью проходит через всю повесть. Собственно, само название определило как тему, так и содержание повести. Обнаружив измученных голодом жену и дочь и, буквально спасши их от голодной смерти, Шамиль Алядин сталкивается с новыми унижениями, которые ярко иллюстрирует диалог с комендантом:

«Комендант, не предложив мне даже сесть, откинулся на спинку стула и, барабаня по столу пальцами, более минуты сверлил меня взглядом. Потом небрежно взял мои документы, положенные солдатом на краешек стола.
— Фамилия?
— Там написано, — сказал я.
Он окинул меня тяжелым взглядом и заорал:
— Отвечайте, когда вас спрашивают!
Пришлось назваться. Перелистывая документы он продолжал задавать вопросы касательно мест, где я воевал, когда демобилизовался, откуда прибыл, сверяя мои слова с тем, что написано. Затем составил протокол допроса, зачитал и потребовал расписаться. После чего предупредил:
— Вы взяты на учет. Без моего письменного разрешения из района ни шагу! Понятно?
— Не совсем. Я вернулся с фронта, имею награды…
— Что вы все за недоумки какие-то, ничего не понимаете с первого раза?! Про фронт, про награды мне талдычите! Может, вас тоже на двадцать лет за Полярный круг отправить, чтобы научились все сразу понимать?!
— Как вы со мной разговариваете? — не выдержал я. — С офицером, старшим по чину?!
— Ха-ха!..- деланно рассмеялся он, поднимаясь с места и большими пальцами обеих рук вправляя под ремень гимнастерку. — Нашелся старший… Я для вас — царь и Бог! Зарубите это у себя на носу! Вопросы есть?
Я думал только о том, как бы поскорее оказаться на базаре и вернуться домой с покупками. Вопросов у меня не было, и я повернулся к двери.
— Стойте! — раздался у меня за спиной резкий окрик. — Я вам еще не разрешал идти! Вы все поняли?
— Все.
— Что именно вы поняли?
— Народ наш оказался в нечеловеческих условиях…
Он прищурил глаза, пронизывая меня ими насквозь:
— Вас это не устраивает?
К горлу подступил ком, мешая вырваться оттуда крику: „Как вы смеете? У меня умирают с голоду жена и ребенок! Если бы я не вернулся вчера, то уже не застал бы в живых!“ Но, взяв себя в руки, я севшим голосом как можно спокойнее произнес:
— Разрешите идти.
— Вот так-то! Идите…».

Таким образом, даже вербально доносимая до нас формула преступного самоутверждения: «Я — ваш царь и бог» является свидетельствованием воинственного неверия, куфра преступника «преступившего границы дозволенного», «распространявшего нечестие», «возгордившегося», «надменного», «деспотичного и тираничного», «излишествующего», «бесчинствующего», «враждебного», «заблудшего», «неразумного». Все эти эпитеты и определения из коранического текста в отношении фараона и его знати или рода характеризуют и преступно самоутверждавшихся в отношении крымских татар комендантов, следователей, надсмотрщиков-преступников «сталинского типа» и обнаруживаются в их речах, действиях, манерах и т. д. Это говорит о глубинной, исходной базовой схеме типологии воинствующего кяфира, безбожника.
Аналогия с фараоном читается в реальных действиях реальных лиц. Так, Шамиль Алядин в своей автобиографической повести привел дословно высказывание преступно самоутверждавшегося в отношении крымскотатарского народа коменданта: «Я — ваш царь и бог». Когда как Фараон сказал: «и сказал: «Я — ваш всевышний господь!». (Сура «ан-Назиат», 24-ый аят).

\"Езиды\"

Важным является тот факт, что диалогический конфликт повести явился ее структурообразующим элементом, так как в нем сконцентрирована вся та кричащая несправедливость, жестокость и унижение человеческого достоинства, не имеющая рациональных объяснений, но рассчитанная на самоутверждение из преступных мотивов нафса или эго. Фраза «Я ваш царь и бог» как никогда точно характеризует ущербный тип личности в условиях вседозволенности. Не случайно, диалогический конфликт такого концептуального содержания по аналогии с автобиографической повестью Шамиля Алядина стал важным структурообразующим элементом и повести Айдера Османа «Саба ола, хайыр ола» («С утренней зарей и благо пребывает»), и повести Джевдета Аметова «Сёнген оджакълар» («Потухшие очаги»), и повести Таира Халилова «Сонъки нефеске къадар» («До последнего вздоха»), и романа (повести — Р.К.) Ибраима Паши «Джанлы нишан» («Живая мишень»), где конфликтные диалоги осуществляли важную функцию в структуре повести, во многом определяя и высвечивая ее концептуальность. Что, собственно, говорит о уже традиционном использовании такого важного компонента драматического действия как диалогический конфликт в структуре прозы исследуемого периода.

2
Человеческой природе свойственна такая особенность, как стремление к созданию или воображению целостной картины мироустройства, с ее ценностями и установками, и видения своей роли в нем. Главное, в какую систему архетипов, маскирующиеся под теоретические выкладки, взгляды и идеологемы, вписывает себя человек и какую роль для себя он видит в этой системе. Как есть светлая часть суток, так есть и темная, в истории человечества реализовывались две основные системы взглядов на мир — языческий или мушрикский и монотеистический взгляды. Бывало и так, что язычество или ширквыдавало и выдает себя за религию, маскируя при этом свои «идолы» под «идеалы». Выдача «идолов» человеческого самолюбования и возвеличивания за всеобщий «идеал» мироустройства и организации общества реализовался через обожествление власти, ее персонального выразителя, что являлось обожением человека, а значит ширком, как в древнем Египте, так и в более поздние времена через возвеличивание власти фараона, кесаря, царя и т. д. В этом контексте уместны слова английского ученого и философа Карла Раймунда Поппера: «Вне всяких сомнений, обожествление власти — один из худших видов человеческого идолопоклонства, пережиток времен угнетения и рабства» [7; С.312].
Обожение бытия наделяет его совершенной субъектностью в глазах пантеистов, в свою очередь Иблис является архетипическим выражением природы чистого бытия в течение всей мировой истории.

В этой связи нужно упомянуть, к примеру, Ахурамазду, или Люцифера и т. д. Их роднит «огненная» природа, также как людей роднит — «глиняная». В этом контексте необходимо отметить, что именно из огня был создан Иблис. Их роднит между собой огненная природа даже проявленная в соответствующей символике, например, огненно-красной пятиконечной звезде. Так в мифопоэтическом сознании возникали образы, а скорее даже перерождались архетипы «сверхчеловека» с антропоцентристскимиустановками и зацикленностью на «земном рае», а значит исключительно на земном бытовании и господствовании, доминировании, произволе по праву силы, вероломства и наживы. Что не осталось незамеченным Иззетом Эмировым в его рассказе «Эманет» («Завет»):

«- Послушай, Шерфе, напрасно просишь, сердце председателя окаменело. Человеческие чувства давно в нем искоренены. Они себя земными богами возомнили. Не проси напрасно, не преклоняй головы! — сказал муж жене печальным голосом…».

Как тут не вспомнить «Он (Иблис) сказал: «Господи! За то, что Ты ввёл меня в заблуждение, я приукрашу для них земное и непременно совращу их всех. Кроме Твоих избранных (или искренних) рабов» (Коран, 15:39–40). «Предположение Иблиса относительно них оказалось правдивым, и они последовали за ним, за исключением группы верующих» (Коран, 34:20).

Религиозное сознание крымцев, исходящее из монотеизма, говорило: «Нет!» советско-сталинскому мифу и создавало диссонанс в соглашательском хоре. Тотальное выселение и репрессии позволяли осуществлять тотальный контроль, оправдываясь при этом неблагонадежностью крымских татар. Это была политика, призванная сломить менталитет народа, уничтожить его как нацию с претензией на политическую субъектность.

Именно в описании мощного шокирующего воздействия изгнания народа, семьи, рода с родной земли на героя Таира Халилова в повести «Сонъки нефеске къадар» («До последнего вздоха») — Бекира Керимова, вернувшегося с войны в опустевшее родное село и дом, и в нарицании им государственных преступников, чинящих преступный произвол, определением: «езитлер!» (язычники-огнепоклонники — Р.К.) заключается глубинная ментальная оценка противостояния монотеизма и язычества. Таким образом, Таир Халилов разоблачил языческую сущность государственных преступников нарицательно:

«Вот он и добрался до ворот родного дома, но его никто не встречал. Вот он, наконец, дома… Везде мёртвая тишина, ни звука. Почему его никто не встречает? Война же закончилась, он живой-здоровый вернулся домой. Какая радость для родителей, сестренок… Где они? Захотелось крикнуть как в детстве: „Мама!“, но ком подступил к горлу. Он побоялся зайти в дом и осторожно глянул в окно… Он увидел потухший очаг, тот самый, в котором мама поддерживала огонь каждое утро, и сердце его забилось в тревоге. В этот самый момент как будто что-то в нем оборвалось. Затем он увидел под ногами сломанный кувшин, с которым его сестренки носили воду с родника. Когда он нагнулся чтобы поднять обломок кувшина, на веранде кто-то показался и спросил грубым голосом:
— Кто вы? Что вам надо? — крикнул он.
Он вздрогнул от неожиданности и, подняв голову, увидел неизвестного человека.
— Это у вас нужно спросить. Что вы делаете в чужом доме? А ну давайте спускайтесь с веранды! Это наш дом.
— Кто вам поверит, что это ваш дом? Вы ошибаетесь. Тут и соринки вашей нет. […] А ну валите отсюда, не то я вызову милицию, потом поздно будет, — сказал чужак, не спеша спускаясь с веранды по лестнице, и выровнявшись с ним продолжил: — Я кому сказал? Исчезни отсюда покуда жив-здоров. Кому сказал? Исчезни, предатель! Уйди!
— Да что ты говоришь, бандит? Кто дал тебе право распоряжаться чужим имуществом? Ах ты, свиний отрок, — сказал он и, вцепившись в глотку чужака, начал его душить, однако чужак вырвался из его рук и сбежал. Он вырвал кол из забора и принялся преследовать чужака, но тот дал стрекача — поди его ищи. Снова он вернулся к себе во двор. Теперь он заметил, что двор зарос травой. Сараи осыпались, изгородь упала. Хлев и курятник пусты. Даже собак не видно. Всюду запустение и разруха. Что же за бедствие тут случилось? Неужто немецкие фашисты всех расстреляли? Или же слова армейского друга, сказавшего: народ ваш выслали, оказались правдой?
Находясь в своем дворе, он был поражен происходящим вокруг и наконец все понял. Значит прав был друг. Ах, езиды! Посмотри ты на их дела! Когда он на фронте не щадил ни себя, ни врага, эти грязные выродки бесчинствовали тут с его родителями и сестренками, как будто фашистских бесчинств было мало, и со всем народом вместе обрекли на погибель. Какое подлое предательство! Как с этим мириться?».

3
Волны репрессий и «промываний» мозгов не принесли желаемого результата — отказа от религиозного и национального самосознания, как станового хребта нации. Уничтожение исторического и культурного наследия реализовалось уже на «зачищенных» от коренного народа землях, причем методами сродни тем, что практиковались в аннексированном Крымском ханстве в 1833 году, когда аргументом в диалоге культур был огонь. Так, интересны воспоминания Ваит ага Сахтара, пережившего первые насильственные переселения с изъятием имущества в отношении представителей интеллигенции, причем он связывает усиление репрессивной политики с расправой надВели Ибраимовым 9 мая 1928 года:

«Если я не ошибаюсь, как раз в те годы, т. е. после того, как руководитель правительства Крыма Вели Ибраимов был убит, началась беспощадная борьба против наших передовых людей и интеллигенции. В это время сотни видных наших людей были задержаны. Среди арестованых из нашего Ускута был хатип этого большого села Муаммет эфенди. Я очень хорошо помню это событие и страдания нашей семьи. Ускуттогда относился к Карасубазарскому району. Большинство из задержанных были осуждены и высланы из Крыма на три года. С этого дня и наша семья была выдворена из дома, а все наше имущество было изъято. Я очень хорошо помню, что особое усердие в исполнении этих трагических дел проявил заместитель председателя исполкома Карасубазарского района. Три полных шкафа с книгами отца отвезли в ущелье и сожгли. Таким образом нашему прошлому, нашей культуре наносился непоправимый урон нашими людьми. Среди этих книг было много очень ценных исторических, культурных, общественных и религиозных книг. Отец Муаммет эфенди учительствовал в селе, затем отучился в Истанбуле и в 1917–18 годах по приглашению общественности села Яны-Сала стал хатипом этого села, а в 1926 году, вернувшись в село, стал хатипом Ускута.

После сожжения книг наше имущество было передано коммуне села Шахлав (ныне Мельничное).
„Грешники“ т. е. высланные были размещены в городе Мелитополе. Они раз в 15 дней ходили в отдел ГПУ на подпись. Значит, опыт комендантских режимов по удержанию народа в ссылке начал приобретаться тогда.
[…]
Мы жили в Мелитополе до 1932 года. Затем с условием невъезда в наше село, т. е. Ускут, разрешили вернуться в Крым. Тогда мы прибыли село Бешкуртка Вакуфы. Затем поселились в Джабу Вакуфы. Я был принят на работу в колхозе (в Ускут вернуться запрещено). В 1937 году новое бедствие обрушилось на наши головы — вместе со всеми отца снова увели и убили» [10].
Два фактора в жизненной истории Ваит ага Сахтара особо привлекли внимание, потому что нашли конкретное воплощение в прозе — это огонь и преступный произвол, чинимый и явно подогреваемый на местах. Обращают на себя внимание некоторые выделенные в отдельный типологически устойчивый тип характеристики подобных нравственно отчужденных личностей, что разительно выражаются в контексте развития художественно оформленного действа, и в особенности во время диалогического общения в разных произведениях прозы, что помогает дать им адекватную оценку не только с позиции исследователя, а с движением от субъективно-авторской позиции или субъективно-общественного мнения к объективной истине — что и является конечной целью любого исследования, позволяет обобщить эти характеристики и выделить конкретный тип личности.

Так, например, наше внимание привлек рассказ «Эманет» («Завет») ИззетаЭмирова, опубликованного во втором номере журнала «Йылдыз» от 1992 года, в котором речь идет о масштабных политических репрессиях 30-х гг., преступно мотивированных на местах в отношении целых категорий лиц и их семей. Так, с целью придания этому процессу правовой основы ЦИК и СНК СССР приняли 1 февраля 1931 г. постановление «О предоставлении краевым (областным) исполкомам и правительствам автономных республик права выселения кулаков из пределов районов сплошной коллективизации сельского хозяйства» [11]. Наше внимание же привлекает художественно оформленное в диалогическую речь действо, в котором раскрывается сущностная характеристика председателя колхоза Исмаила Меметова:

«На сиденье арбы погрузили завернутую в старое тряпье детскую люльку.
— Дорогой, родненький наш председатель, куда вы меня с младенцем то в этот лютый зимний день ссылаете? Пожалейте мое дитя, не замерзнет ли он в пути? Один месяц ему. В чем его вина? Или он тоже кулак?.. — (репрессии)
— Послушай, Шерфе, напрасно просишь, сердце председателя окаменело. Человеческие чувства давно в нем искоренены. Они себя земными богами возомнили. Не проси напрасно, не преклоняй головы! — сказал муж жене печальным голосом.
— Замолкни, клещ-кровопийца бедняцкой крови. А не то сейчас получишь по заслугам, — взвизгнул председатель. — (угроза)
[…]
Плач и причитания слышны все громче и громче. Глаза всегда тихого и спокойного Батыр мырзы заслезились. Он бросил на председателя озлобленный взгяд:
— Исмаил Меметов! Придет день, и огонь, что нас жжет, найдет тебя. Знайте, езиды, этот мир так не останется. Вам скажут шапки снять, вы же головы снимите… — вскрикнул он» — (произвол) [8; С.18–19].
Надо обратить внимание на тот факт, что в этих характеристиках выражается религиозное сознание крымских татар. Это касается определений в адрес преступников, представленных и персонифицированных конкретно председателем колхоза:

«ер аласы» («земной бог») — как проявление крайней преступной формы зацикленности на земном превосходстве, черпаемым из нафса или эго, как попытка превознесения субстанционального элемента природы человека над духом — Рух, диктующим нравственные установки монотеизма, в соответствии с антропоцентрическими языческими установками, выражаемым формулой преступного самоутверждения господина — «сверхчеловека» над лишенным человеческих прав «недочеловеком».
«езитлер» («езиды») — язычники, огнепоклонники, превозносящие огненную субстанцию как субстанциональный элемент природы Иблиса.

Обращает на себя внимание тот факт, что надменное, ревностное чувство превосходства Иблиса в отношении Адама, черпаемое из его субстанционального элемента существа — огня как элемента превосходящего субстанциональный элемент человека — глину, дублируется «сверхчеловеком» в отношении «недочеловека», причем в разные исторические периоды, как древние, так и современные.

Главный мотив, побуждающий Меметова Исмаила к противоправным действиям — это стремление наживы путем завладения личным имуществом обрекаемых им на репрессии людей, в отношении которых у него сложился комплекс неполноценности. Т.е преступный мотив движет им с целью самоутверждения. Таким образом, установлена цена в совесть, и эту цену готовы были заплатить люди, для которых искушение отмщения объекту зависти давало иллюзию всесилия, но при этом делало соучастниками масштабных преступлений против человечности. Здесь имеет место древний мотив искушения, через который человек отчуждается от человечности в пользу потакания желанию отмщения обидчику или конкуренту, в отношении которого у него сформирована личная неприязнь из ущербной зависти. Масштабность подобной антигуманной и агрессивной политики свидетельствовала о целенаправленной манипуляции ущербно мыслящими людьми. Собственно, об ущербности свидетельствуют три компонента их самоутверждения в объятом тотальным страхом обществе: угрозы, насилие (произвол), репрессии. Именно эти три компонента преступного самоутверждения неразрывно связаны с типом нравственно отчужденной личности в крымской прозе новейшего периода.

Таким образом, как при рассмотрении жизненных фактов (сожжение книг (огонь), усердие в преступном произволе на местах (зампред исполкома Карасубазарского района Челенгиров Эйюп), репрессии и расправы (ссылка, административные ограничения, казнь Муаммета Сахтара); так и при анализе художественного текста, через диалогическую речь раскрывающего три составляющие преступного самоутверждения: угрозы, произвол, репрессии; и при оценке и характеристике с позиции народного опыта и религиозного сознания в отношении преступников, их чинящих (езиды — язычники-огнепоклонники), приходишь к однозначному выводу относительно связи огня, как превосходной стихии и радикального «очистительного» средства борьбы в глазах язычников нового времени, с произволом ими чинимым, исходя как и из жизненных фактов, так и из глубинных ментальных пластов и структур.

РУСТЕМ КАРАМАНОВ