Куфрология кинематографа

Продолжая искусствоведческую тему, начатую нами статьёй о музыкальном ориентализме как орудии колониализма, будет полезным разобрать роль кинематографа во внедрении куфра (неверия) среди масс. В той статье мы немного коснулись советского кино и принятых в нём пропагандистских «ориенталистских» клише, призванных дискредитировать ислам, придав ему черты некоего «экзотического», «восточного», «архаичного» и отживающего явления, сохраняемого только в виде фольклора и этнической специфики отдельных, немного отсталых, но уже вовсю «развивающихся» стран и народов.

Понадобились тысячелетия, чтобы мировой тагут заменил Логос познания визуальным образом. Всё это поначалу находило выражение в обычных идолах и немного более сложных жреческих мистериях, продолженных иконографией, а затем театром и кино и сентенциями наподобие «весь мир – театр, и люди в нём – актёры» (изображать жизнь как сцену, где у каждого своя роль – тоже уловка системы, таким образом формирующей социальную иерархию). Итак, на протяжении тысячелетий смыслы и образы создавались при помощи текста, слова, а визуальные образы в виде идолов, икон или мистерий играли вспомогательную роль. Но столетие назад возникла технология, транслирующая готовые смыслы без ментальных усилий прямо в голову смотрящего, выполняющего функции кино- или телеприёмника. Людям кажется, что при помощи света и плёнки они проецируют через линзу на серебряное полотно свои грёзы об идеальном мире: в действительности, это им в подсознание проецируется модель идеального мира; т.е. кино – это как бы проекция наоборот и в то же время попытка богоподобия, ибо в идеальном мире кино даже самые отталкивающие вещи мерцают особым свечением потустороннего. Поэтому логическое продолжение этой линий в виде мета-вселенных уже никого не удивляет: тагут пытается подменить мир Создателя своей подделкой.

«Не насытится око зрением»: на этой простой истине построена вся магия кинематографа.  Слово, речь как инструмент мышления – это наивысший дар, теперь уже не используемый, или используемый крайне расточительно нашим современником. Можно сказать, что у глиняного человека «Тикток» победил Псалтирь (Забур); хотя что в этом будет нового?.. Лишённые понимания конечности истории, да и собственной конечности (конченности), эти существа живут с ощущением, что лицедейство и фиглярничанье – пропуск в лучший мир. Глазок камеры, объектив для них – око Господа, и они стремятся повернутся к нему тем профилем, который, как им кажется, наиболее выгоден. Отсюда это странное, какое-то имбецильное по своей природе желание современного человека везде отметиться, попозировать и «отселфиться», оставив таким образом отпечаток на теле вечности. Так неандерталец старательно наносил сцены прожитого дня на стены пещеры: хотя нынешние всё больше изображают себя, и даже в этом они дегенераты, ибо картинках из повседневной жизни неандертальца больше повествовательности (и умения), чем в бесконечном тиражировании фото своих рыл на фоне очередной порции корма.

Таким образом, с точки зрения доктрины финализма, кинематограф – это такой коллективный Альцгеймер человечества, в чьём помутнённом сознании луч проектора, или атавистический навык Кантовского «рассудка» по формированию смыслов, выхватывает из тьмы отдельные кадры событий, превращая их в тот самый обессмысленный «поток сознания». Рассудок выполняет свою функцию, однако с ложными явлениями, отчего разум, по Канту призванный «познавать мир», испытывает «когнитивный диссонанс» и «сбой системы». Телеологическая миссия кинематографа – отделить огромный массив «плевел» от дающего всходы зерна Единобожия.

        ДЕНЬ НА СЪЁМКАХ

Мне захотелось посмотреть изнанку, магию этого процесса (говорят, у истоков этих практик стояли халдеи древнего Вавилона, а талмудисты только позаимствовали небольшую часть из них; те могли наводить морок на огромные скопища людей без дорогостоящей энергоёмкой аппаратуры, нынешним жрецам культа далеко до них – правда, вавилонским магам было позволено использовать некие вещества для достижения транса), всю машинерию съёмочной площадки, и, пользуясь привилегиями журналиста, я смог проникнуть на съёмки сериала под названием Carnival Row платформы Amazon.

Сериал несколько нудный, перегружен мрачной викторианской эстетикой и «сказочными» спецэффектами, вроде эльфийских крылышек, копытно-рогатых человекоподобных фавнов и обитающего в канализационном коллекторе чудища. Лично меня тронула хорошо проработанная создателями тема изгнания, тема чужбины. Посмотрите эти видео:

Первое видео – эпизод из клипа про геноцид черкесов в ходе и после русско-кавказской войны, второе – отрывок из сериала. Причём черкесский клип был снят задолго до того, как вышли первые серии Carnival Row. Типологическое сходство очевидно, складывается ощущение, что консультанты видели клип и использовали картинку преследования беженцев в лесу.

О том, что создатели попытались сконструировать достаточно правдоподобный мир, хоть и со сказочными персонажами, свидетельствуют такие легко считываемые аллюзии: например, самобичующиеся фавны (мифические существа с человеческим торсом и головой и копытами баранов) явно отсылают к шиитскому обряду «шахсей-вахсей». Кроме того, узнаваемая романтическая линия «белого господина/госпожи» и его/её туземного аманта, незамутнённого и первозданного («Дюна», «Мессия» етс). Данный сюжет имеет давнюю колониальную традицию: я уже писал в той самой статье про музыку, что в любом ориенталистском произведении романтического свойства всегда есть такая любовная линия. Это такой троп, повторяющийся столетиями (кстати, высмеянный «Раммштайном» в одном из синглов). Однако здесь тот самый “white savior” сам оказывается замаскированным представителем беженцев из-за моря, которому во имя спасения ещё в младенчестве отрезали эльфийские крылья, что отменяет привычный колониальный пафос данного сюжета.

Итак, нас отвезли в один отдалённый чешский городок, некогда славный своими серебряными копями и, соответственно, рудным делом, что оставило след в виде роскошной ратуши и огромного по тем временам, с многочисленными чугунными элементами, викторианского вокзала. Он и стал великолепной натурой, можно сказать живой декорацией для съёмки сцены с главными героями, воплощаемыми на экране известными актёрами Орландо Блумом и Карой Делевинь. На перроне происходило оживлённое действо: он был полон мифических фавнов и прочих сказочных персонажей, и я вдруг оказался словно в параллельном измерении… Подойдя поближе, я постарался рассмотреть одного из них, запоминая каждую деталь (фото и видео на съёмочной площадке, конечно, строго запрещены): крепкие мощные рога, вырастая прямо изо лба, доходили до затылка и касались шеи, круто завиваясь. Лицо, обклеенное мягкой короткой пятнистой шерстью, пугало вывернутыми наружу ноздрями и вдруг необычайно выразительными глазами. Другой, не выдержав усталости, растянулся прямо на кафельном полу и не реагировал даже на окрики ассистентов.

Подумалось – так они постепенно внедряются в нашу жизнь. Когда-то мой прадед, встречавший нечисть в разных обличьях на своём исполненном приключений жизненном пути, так ответил на вопрос, куда же подевались все эти козлоногие сатиры, многочисленные дэвы и сасквочи-алмасты – проще говоря, джинны в разных своих проявлениях, коими прежде кишели наши кавказские леса: «Они приняли обличье людей и смешались с нами», был ответ. Так вот как оно происходит – через ноуменализацию потустороннего, через его визуализацию.

Там, где-то внутри одного из вагонов в виде огромного чёрного параллелепипеда с зарешеченными окошками, водружённого на большие дроги, сидел и что-то важное изображал на камеру Орландо Блум. За этот день ему заплатят больше, чем остальным трём сотням душ на съёмочной площадке, включая и лошадей (настоящих, в отличие от баранов), даже если к ним прибавить гримёров, костюмеров, ассистентов и весь техперсонал.

Однако позади, на следующем перроне, продолжалась обычная жизнь: прибывали и отъезжали электрички, озабоченные горожане спешили по своим обыденным делам, даже газетный киоск и буфет работали в повседневном режиме. Оказавшись меж двух реальностей, словно одновременно внутри разных измерений, дивясь тому, как моментально могут происходить сразу много событий в разных эпохах, я задумался о том, сколько люди готовы платить за создаваемые ими же иллюзии. Не лучше ли было бы, не дешевле нарисовать всё это в графике, благо сейчас технологии всё это позволяют сделать почти неотличимым. И не нужны все эти актёры, гримёры, костюмеры, осветители, кони, вагоны и вонючий дым, застлавший весь вокзал. Что вы, нет, хорошая графика стоит очень дорого, ответила распоряжавшаяся массовкой ассистентка (оказывается, последние фразы я произнёс вслух). Гораздо выгодней нагнать эту толпу, оплачивать съёмочные и кормить их дни напролёт. Вот оно как, чем больше иллюзия, тем дороже. Воистину, дивно устроен этот мир: продавцы мишурного счастья никогда не обеднеют, подумалось мне, и я поспешил вернуться в реальность, всё более растворявшуюся в стремительных зимних сумерках.

После длинного съёмочного дня в столь же длинном и холодном, отапливаемом тепловыми пушками ангаре разоблачались и снимали грим все эти актёры массовки, кроме самых звёздных (тем предназначались персональные трейлеры, вереницей опоясавшие здание): куда-то исчезли величественные джентльмены в лоснящихся цилиндрах и благородные статные дамы в кринолинах с турнюрами. Выходившие из ангара мужчины в застиранных мешковатых джинсах и пуховиках с засаленными, плохо вычесанными после гримёрного клея патлами имели бомжеватый вид, а на барышень вряд ли бы кто обратил внимание, повстречав их в пражском трамвае. Смешавшись с ними, я занял место в одном из автобусов, чтобы спустя два часа оказаться в шумной и пёстрой, ещё доковидной праздничной пражской толпе.

МУРАТ ТЕМИРОВ