К переговорам в Москве, или вспоминая Бродского

Непонятно, почему очередной визит талибов в Москву вызвал такой резонанс: они уже были здесь несколько раз, и даже более представительной делегацией. Принимали их всегда на высоком уровне, включая министра ин. дел Лаврова. Никогда тайн из этих встреч не делалось, хотя Талибан уже много лет находится в списке террористических организаций в РФ. Но особенность ситуации в том, что талибы в одном шаге от полного контроля над Афганистаном. Не прошло и двух десятков лет после их «окончательного разгрома» американцами, обещавшими устами недавно почившего министра обороны Рамсфелда  «вбомбить страну в пыль» и принявшимися рьяно это исполнять (в Афганистане были применены самые мощные боеприпасы, имевшиеся в арсенале ВВС США, за исключением ядерного оружия), а перед ними рушится одна цитадель за другой, каждый день новые провинции переходят под их контроль, и они вышли на границы практически по всему периметру страны, оставив кабульским властям связь с внешним миром только по воздуху. Правительственные войска бегут или сдаются без боя…

Оппозиция в России, как обычно, свела всё к рассуждениям про общую террористическую природу режима и Талибана – что дескать, режим не готов говорить с собственной оппозицией, но вовсю контачит с мировыми изгоями вроде ХАМАС и талибов. Марина Литвинович из избирательного списка партии «Яблоко» подала в ЦИК жалобу на контакты возглавляющего избирательный список «Единой России» Лаврова, «известного своими многократными взаимодействиями с признанным в России террористическим и запрещённым движением Талибан». Просто прочитайте все предыдущее предложение ещё раз,, если скулы не сведёт, до того это уныло звучит: из одной этой фразы видно, что у оппозиции в РФ нет шансов. Ибо невдомёк им, что переговоры ведут и считаются только с революционерами, не оппозиционерами. Талибан добился, чтобы с ним считались, ещё с тех пор, когда весь мир был против них. Знаменитый русский поэт, нобелевский лауреат Иосиф Бродский обращался к этой теме ещё 30 лет назад, в 1992 году (правда, тогда ещё не талибам – моджахедам):

Жестоковыйные горные племена!
Всё меню — баранина и конина.
Бороды и ковры, гортанные имена,
глаза, отродясь не видавшие ни моря, ни пианино.
Знаменитые профилями, кольцами из рыжья,
сросшейся переносицей и выстрелом из ружья
за неимением адреса, не говоря — конверта,
защищенные только спиной от ветра,
живущие в кишлаках, прячущихся в горах,
прячущихся в облаках, точно в чалму — Аллах…
… И вообще, ибрагимы, горы — от Арарата
до Эвереста — есть пища фотоаппарата,
и для снежного пика, включая синий
воздух, лучшее место — в витринах авиалиний.
Деталь не должна впадать в зависимость от пейзажа!
Все идет псу под хвост, и пейзаж — туда же,
где всюду лифчики и законность.
Там лучше, чем там, где владыка — конус
и погладить нечего, кроме шейки
приклада, грубой ладонью, шейхи…

Перефразируя самого Бродского, Fin de cercle – круг замкнулся (у поэта есть стихи Fin de siècle – «конец века», «конец эпохи»). Прошло 30 лет, а все его изложенные в довольно длинном стихе тезисы, по его собственному выражению, идут «псу под хвост». Талибы победили и Бродского, икону всей российской либеральной  общественности. Хотя сам он, и это удивительный феномен отечественной политической повестки, ни разу либералом не был, совсем наоборот.

*****

Бродский никогда не отрицал своей ксенофобии, называя её мягче – «формой мизантропии» («Путешествие в Стамбул»). Эта «мизантропия» сквозит у него буквально всюду: о расизме Бродского писали издатель Карл Проффер (с ним поэт безуспешно судился, пытаясь воспрепятствовать публикации мемуаров) и его жена Эллендея (чьи воспоминания вышли в свет на русском в 2015), а ведь эти люди практически построили его карьеру на западе и знали его очень хорошо. И Довлатов у него помер не из-за инфаркта, убившего его самого шесть лет спустя, а потому, что видите ли парамедики были «пуэрториканские придурки»: его собственная, уложившая поэта ничком на полу кабинета, довольно прозаическая смерть была лишена такой красочной детали. И усы турок ему не милы («здесь ничего не растёт, опричь усов» – «Путешествие в Стамбул»). И японцы коротконоги, чем не заслужили права фотографироваться на фоне вертикальных архитектурных доминант (там же). И афганцы у него – «козлы, воспитанные в Исламе» («К Кабульским переговорам»). И дело даже не в том, что его предсказания спустя более четверти века эпической борьбы не сбылись – вот как видел Бродский будущее тех, к кому обращался в этом стихотворении:

…пора и вам, абрекам и хазбулатам,
как следует разложиться, проститься с родным халатом,
выйти из сакли, приобрести валюту,
чтоб жизнь в разреженном воздухе с близостью к абсолюту
разбавить изрядной порцией бледнолицых
в тоже многоэтажных, полных огня столицах,
где можно сесть в мерседес и на ровном месте
забыть мгновенно о кровной мести
и где прозрачная вещь, с бедра
сползающая, и есть чадра.

Бродский, как и большинство его единомышленников, экстраполируя свой довольно специфический опыт (совет \”приобрести валюту\” прямо из 60-х, ещё бы Рокотова с Файбишенко приплёл), просто не признаёт многообразия этого мира, навязывая ему единый, свой, «западный» в его представлении стандарт, весь этот «иудео-христианский» с античными декорациями набор, популярный и у правых консерваторов, и у либералов: всё остальное для них – флуктуация исторического процесса. Например, в другом известном произведении про Азию – «Путешествии в Стамбул» (тут почти полное совпадение с «Путешествием в Арзрум» Пушкина, то же самое брезгливое, надменное неприятие Востока, составляющее общий пафос обоих «путешествий») автор с первых строк не скрывает своего снобизма, оправдываемого им как «форма отчаяния», и почти что презрения – всё это про исподнее, «намотанное вкруг ихних чресел что твоя чалма». Как он разглядел-то?! За исключением чая, «бардак» («стакан» по-турецки) которого он всё же упоминает с неожиданной – на фоне всей той излитой на 20 страницах желчи – приязнью (наверное, ввиду желчегонных свойств турецкого чая). Хотя о «бардаке» и его семантических свойствах не преминул позубоскалить, конечно: можно вытащить интеллигента из Питера, но не Питер из интеллигента. Это немного бессвязный, нетипичный для автора, – у Бродского проза подобно его поэзии монолитна, как будто высеченная из цельного куска мрамора скульптура Микеланджело, – как бы наспех скроенный из отрывочных заметок текст (в чём он сам признаётся: «начинаю испытывать раздражение: и в отношении себя, и в отношении материала»), выдаёт не просто неприятие – страх, страх, не имеющий под собой основы, так как по Бродскому у этого места нет никакого будущего, только прошлое: «Больше здесь никогда ничего не произойдёт, кроме разве что уличных беспорядков или землетрясения». Видно, что он сам не очень верит в это. Хотя, возможно, в 1985-м году так именно и виделось, и «авианосцы Третьего Рима», плывущие «сквозь ворота Второго, направляясь в Первый» были именно тем единственным зрелищем, за которым следовало приезжать в Стамбул. Напомню, пройдёт несколько лет, и эти авианосцы превратятся во вторсырьё, скупаемое Индией и Китаем за гроши. Может, этого он втайне боялся – когда-то гонимый поэт, при крушении империи ставший имперцем? Неспроста ведь его нарекли Иосифом в честь Сталина.

На 1/7 части земной суши немало почитателей и даже поклонников державника Бродского, с некоторыми вариациями оно стало чуть ли не госидеологией (его стих «На независимость Украины» звучал отовсюду во время «Крымской весны»)  – благо её современные носители в Кремле почти все росли на тех же улицах. Евгений Рейн, друживший с поэтом всю его сознательную жизнь, утверждает, что Бродский обязательно поддержал бы аннексию Крыма. Кроме того, многие, например, сочли позицию Бродского по угрозе белой расе (поэт сокрушался, что в XXI столетии число представителей белой расы составит не более 11% от всей человеческой популяции) прорицанием и руководством к действию. Хотя, как мы видим, судя по тем же афганцам, прорицателем Бродский оказался не очень – в отличие от Василия Аксёнова с его «Островом Крым», которому старый друг Иосиф практически перекрыл дорогу в западную литературу. Чего Аксёнов не простил ему до самой своей смерти.

*****

Довлатов полагал, что вся петербургская литературная традиция «есть сплошное описание дурной погоды. Весь “матовый блеск её стиля”– асфальт после дождя…» Как ленинградец рискну предположить, что фирменные петербургские желчность и язвительность – от специфического питания, так как в основе этого довольно скудного рациона алкоголь с незначительным количеством закуски. Что радикально отличается, например, от кавказского застолья, где закуска не менее важна, чем выпивка (речь, разумеется, о тех частях Кавказа, где употребляют спиртное), соответственно, и темперамент кавказцев начисто лишён желчности. Да, мы есть то, что мы едим, и нобелиаты не исключение. Много алкоголя: «Квартира была небольшая, но алкоголя в ней было много» (И. Бродский, «О Серёже Довлатове»). Алкоголем здесь спасаются от северного авитаминоза, но, как известно, –  когда алкоголя много, на закуску денег не остаётся. «А вот с закуской не было проблем. Да и быть не могло. Какие могут быть проблемы, если Севастьянову удавалось разрезать обыкновенное яблоко на шестьдесят четыре дольки?..» (Довлатов, «Компромисс». Между прочим, Довлатов, ленинградец с южными корнями, будучи ироничен, начисто лишён этого характерного городского свойства, язвительности, т.к. кавказским нутром понимал, что есть на свете края изобильные). Поэтому обычно местные часто бывают пьяны и голодны, а это сочетание, вырабатывающее естественную желчь. Даже злой выпад Бродского в скандальных «К переговорам в Кабуле», что-де у этих жестоковыйных горных племён «всё меню – баранина и конина» вызван скорее всего тем, что большую часть жизни автор был лишён любых мясных продуктов, не то, что баранины и конины – какие-нибудь «венские сардельки» в мясном отделе гастронома в то время в Ленинграде редко доживали до обеда. Да и те чаще всего были не по карману влачащему полунищенское существование «творческому интеллигенту» и «пролетарию умственного труда», побирающемуся от одного газетно-журнального гонорара к следующему (Рейн вспоминал, как его друг гордо отверг предложенный Евгением Евтушенко пиджак ГДР-овского пошива: дело происходило в ресторане \”Арагви\”, куда Бродский явился, как показалось Евтушенко, в неподходящей одежде. Угощение оплачивал, разумеется, Евтушенко, обед в \”Арагви\” был бы не по карману Бродскому вплоть до вручения ему Нобелевской премии). Мне часто приходилось наблюдать эту весьма типичную зависть советского городского жителя к кочевнику, когда туристические группы приезжали в горы Приэльбрусья или Домбая, и замордованные интеллигенты видели вольную жизнь тех самых «горных племён», вдруг осознавая, что их наполненное борьбой за тарифные сетки и квадратные метры существование – ничтожный размен этой свободы, напоенной из родников и питаемой чистыми альпийскими лугами. Правда, этот когнитивный диссонанс длится недолго: обычно его быстро глушат недорогой водкой местного разлива, которую привычные ко всему аборигены в достатке запасают к приезду очередного гурта городских. Это как поминки после похорон: хлопнул стакан – и экзистенциальный ужас смерти отступил.

Бродский за своё долгое нищебродство мстил сразу всем и скопом – отринувшей и изгнавшей  его родине за убогие «полторы комнаты». Стамбулу – за минареты, напомнившие ему баллистические ракеты (при том, что по его же мнению «готический стиль победит, как школа», и шпили готических соборов ему ничего милитаристского не навеяли). Афганцам – за мясное меню, наконец. Даже «коротконогим японцам» досталось за страсть к фотографированию. Эта озлобленность пережившего голодное питерское детство часто встречается, один такой уже больше двух десятилетий за свои комплексы целому континенту житья не даёт. Президентом, между прочим, зовётся.

*****

В один из ранних ещё визитов в Венецию с группой студентов из России я заказал им экскурсию, включавшую кроме прочего посещение некрополя на острове Сан Микеле. Дождались нужного вапоретто (пассажирского кораблика городских линий) на причале Сан Марко и, покачиваясь на волнах, поплыли по адриатической глади с остановками к конечному пункту: чем не метафора нашей жизни? На кладбище, кроме нас, вышли две местные женщины в чёрном; наш провожатый предложил на выбор несколько известных имён, но юные тафофилы не знали ни Стравинского, ни Эзру Паунда, ни Дягилева. Зато на Бродского отреагировали дружным «Да!!» И когда толпа потрусила гурьбой за чичероне к заветной могиле, я остался в тени какого-то не то лавра, не то оливы, или что там растёт на намывной почве воспетого поэтом «ломбардского аллювия». В этом городе вечного полураспада и так достаточно кича, чтобы добавлять к нему загробный, подумал я, наблюдая в проём ворот живописный закат над лагуной.

МУРАТ ТЕМИРОВ