Еврейство как неточная наука

По данным МВД Израиля, только 14% прибывших в страну в соответствии с законом о возвращении с 2012 года «репатриантов» являются евреями. В этой статистике евреев среди прибывших из России ещё меньше — их доля составляет только 4,3%, из Украины — 8%. Такая пропорция в перспективе радикально изменит характер государства Израиль, считают эксперты.

Начну издалека, но от сути: я, пардон за камингаут, семитофил. Что поделать, это очень личное.

Корни сего явления таятся, как и положено, глубоко — ленинградское детство, академическое окружение семьи, музыкальная школа, в конце концов. Но прежде всего — еврейские женщины, оказавшие влияние, а точнее — сформировавшие меня в силу непосредственного участия в воспитании. Вот, например, Эдита Александовна.

Воспитательницы, идиш и сигары

Её дом выходил торцом на школьный двор, квартира располагалась на первом этаже, прямо при входе в парадную, что и предопределило выбор моих родителей: идеальная продлёнка (слово «гувернантка» тогда не употребляли, было чревато, ибо содержало классовый подтекст). Между собой Эдита Александровна и её престарелая тётушка, Амалия Куртовна, говорили на идиш (соответственно, начальные знания немецкого я получил тоже там): на всю жизнь, пожалуй, запомнил эти их реплики — «азохн вей» или «зай гезунд». Амалия Куртовна называла меня «цуцик», что было весьма обидно; потом объяснили, что на идиш это означает просто «малыш». Хотя всё равно было обидно. В остальном старушка была абсолютно безвредной — сколько её помню, раскладывала какой-то сложный пасьянс, либо лёжа в постели, либо на кухне под наливочку, которую они всей семьёй уважали (готовили её из переспевшей вишни, собираемой с дерева, росшего под самым окном — ждали, чтобы вишня именно переспела, «сопрела» по выражению Эдиты Александровны, это придавало особенную, фирменную остроту и пряность напитку); сошёлся у неё этот пасьянс один раз на моей памяти — а я, между прочим, ходил к ним ежедневно, за исключением воскресений (в то время в субботу тоже учились, в школах была шестидневка) лет пять кряду, всю начальную школу и немного после — родители очень стремились закрепиться на новом месте, в новом городе, куда мы переехали из Ленинграда, и времени на нас с сестрой у них оставалось совсем мало.

Помню, как всё семейство Штарк, включая постоянно отсутствовавшего сына, слегка полоумного художника (эдакое косматое нечто, я так и не смог запомнить его облик: то ли оттого, что он появлялся редко и всё мельком, то ли потому, что лицо его было похоже на размазанную кляксу с пронзительно чёрными, как у ворона, глазами, выглядывавшими из дремучих зарослей, чем он отдалённо напоминал партизан Дениса Давыдова из иллюстрации к параграфу о войне 1812 года в учебнике истории) — так вот всё их семейство долго изучало получившуюся у Амалии Куртовны комбинацию, пытаясь в рядком сложившихся дамах с валетами разглядеть, доброе ли это знамение или зловещий «менетекел». Эдита Александровна и Амалия Куртовна были из Крыма, из какой-то древней местной общины: мало того, сам маршал Малиновский приходился им чуть ли не кузеном через какую-то свою одесскую тётку. Причём вспоминая его ранние, ещё 30-х годов, визитации к ним в Евпаторию, героического маршала они называли между собой ласково: «…когда Родя приезжал к нам летом погостить, ну мы ещё в Массандру на его машине прокатились по серпантину…», или «…Родечка в тот раз привёз мне из Минска новые полуботиночки, такие лаковые, помнишь?..»

Другая замечательная представительница этого славного народа, оставившая неизгладимый след в моей жизни, была незабвенная Мария Ильинична, ныне, к большому сожалению, уже покойная — собственно, как и Эдита Александровна, и, разумеется, Амалия Куртовна тоже. Как-то давно мне приспичило поступать в московский наш государственный университет. Дело молодое: медаль, кураж, научные заслуги рода не давали покоя. Поселили меня тогда в «сталинке» на Красной Пресне у одной замечательной старушки, ветерана, заслуженного пенсионера МО СССР, на парадном кителе которой не было просвета от наград, кроме двух малиновых просветов на трёхзвёздных погонах. Человек крайне интересной судьбы, бурной молодости и, как принято говорить, непредсказуемого прошлого: то и дело вдруг всплывали факты мимолётных заграничных замужеств и эпизодических романов с командармами, деятелями Коминтерна и соратниками вождей. Во время гражданской войны в Испании она состояла в очередном молниеносном браке с кем-то из лидеров республиканцев, чуть ли не самим Хиль Роблесом, и в наших неспешных вечерних беседах могла обмолвиться (непринуждённо) «Как-то в Сарагосе мы с Эренбургом…» или (задумчиво, кутая худые породистые плечи в плетёное узловатое нечто) «Эту андалузскую шаль мне подарил Кольцов в Толедо…».

Города, разумеется, я могу путать, но звучало это именно так — экзотично, таинственно, авантюрно и со сладостно-щемящим очарованием благополучно пережитой опасности. Не хватало только обжигающего взгляда из-под кружевной мантильи и резкого гитарного перебора в сгущающихся фиолетовых пиренейских сумерках — всё это моё услужливое воображение добавляло к рассказу, благо юношей был я, как говорится, «начитанным». Что конечно не означает быть «образованным», но на воображение влияет значительно, добавляя сочных красок в хмуро-бесцветное, как московское небо, существование. И вот эта бабушка-божийтаксказать-одуванчик оставляет меня одного и укатывает в ведомственный санаторий на взморье, кажется, в Палангу. Я со скуки стал изучать содержимое бесчисленных стеллажей и шкафов (Мария Ильинична мне этого не запрещала). В одних могли ждать истечения срока хранения пайковые консервы со снаткой и печенью трески, в других — антикварные книги с непонятными шрифтами и дневники, тетради, блокноты, немые свидетели всех потрясений лихого ХХ века…

Но меня манили несколько кофров, обитых листовой медью с заклёпками, которые много десятилетий, судя по густому слою пыли, занимали большую часть вместительной антресоли. Наконец я решился и один из них, взгромоздясь на шаткую стремянку, кособоко сволочил вниз. Затаив дыхание, открываю: замки, громко щёлкнув, отстегнулись, и взору предстает волшебная картина! Множество — сотни, если не больше, сигар, самых разнообразных, в коробках, деревянных хумидорах и без, просто россыпью, с золотыми поясками, изображающими надменных донов, спесивых идальго или, на худой конец, затейливую монограмму. Опешив, я взял одну из них и не мешкая, вооружившись спичками на кухне, стал раскуривать. Важно добавить, что в ту пору я ещё не курил, а носил гордое звание КМСа по дзюдо; бабуля же, как вы, должно быть, уже догадались, смолила как паровоз, но я видел в её тонких пальцах только заправленные в янтарный мундштук папиросы; вряд ли «Герцеговина Флор», в эту пору их уже было не найти, но что-то такое же раритетное. Со спичками затея не удалась, но природная сообразительность подсказала использовать газовую плиту. После первых двух затяжек мне вдруг открылось, что не только в университетах счастье, а после следующих двух перспективы поступления улетучились вместе с едким густым дымом, заполнившим старушечью квартиру. Несмотря на неудачу с поступлением, наша связь не оборвалась, общение с Марией Ильиничной продолжалось ещё много лет. Как я теперь ясно вижу, она спасла меня от скучной кабинетной карьеры, избавив от страха крутых перемен и заразив здоровым авантюризмом.

Антисемитизм и «Абсурдистан»

Как видите, эти еврейские женщины (и не только эти, были ещё другие) оказали большое влияние на меня, практически сформировали моё мировоззрение. И поэтому меня не может не беспокоить рост антисемитизма в Европе, где я проживаю без малого четверть века, т. е. практически полжизни. Из-за того, что в антисемитизме присутствует определённый интеллектуальный вызов (быть антисемитом плохо — «неприлично», некомильфо, inappropriate, причём не всегда понятно, почему, так как самим «семитам» таких ограничений не предполагается — они могут быть «анти-\” кто угодно, даже, такой вот оксюморон, евреями-антисемитами, каковые тоже встречаются) — так вот, вследствие всего этого антисемитизм приобретает всё большую притягательность, и это уже с тревогой подтверждается как социологами, так и криминологической статистикой, фиксирующей неуклонный рост преступлений соответствующей направленности. Особенно в ситуации, когда само обсуждение этой темы становится табуированным из-за криминализации темы холокоста в большинстве составляющих Евросоюз стран, что неизбежно вызывает растущий ресентимент у обывателя, а особенно молодёжи.

Ведь это происходит не где-нибудь в погрязшей в диктатурах и преследовании инакомыслящих Азии — обобщённом, по выражению Вацлава Гавела, «Абсурдистане» (тут великолепно проявился типично европейский интеллектуальный снобизм), это в Европе, по праву гордящейся своими интеллектуальными традициями, предполагающими, кроме просто свободы слова в широком смысле как свободы прессы и свободы мысли, свободу дискуссий на любую, пусть самую чувствительную и болезненную, тему. И происходит, добавим, на фоне, когда например карикатуры на пророка ислама преподносятся как именно то самое выражение свободы всего вышеперечисленного, в том числе свободы собственно выражения. Возникает стойкое ощущение, что авторы всех этих запретительных мер как раз пестуют, культивируют и провоцируют антисемитизм: можно допустить что невольно, но, как мне кажется, такие процессы не пускают на самотёк. К тому же, исследования свидетельствуют, что рост антисемитизма парадоксально синхронен росту поддержки Израился европейскими правыми, разными альтрайтами и пегидами. На выходе складывается сюрреалистичная картина, когда Германия на раскаянии за холокост приобретает больший моральный капитал, чем Израиль на эксплуатации этой темы. И сионистские власти, к сожалению, обильно удабривают эту и без того нескудную почву европейского антисемитизма. Удабривают самым что ни на есть гумусом — то есть трупами.

«Ненавидите мусульман? Добро пожаловать к нам!»

Последнее по хронологии обострение вокруг Газы в прошлом месяце унесло жизни десятков людей. Среди них, например, девятеро членов одной семьи, погибшие от, разумеется, «точечного» авиаудара, причём потом командование Цахал признало, что эти жертвы не имеют отношения к «Исламскому джихаду», заявленному в качестве цели этих ударов, но извинений, конечно же, не последовало: палестинцы и вообще арабы, да и, по большому счёту, все прочие негласно являются «конвенциональной» целью для силовых операций израильской армии. Практически всегда подавляющее число их жертв — сопутствующий ущерб, ибо такие понятия, как «некомбатанты», «мирное население», «неизбирательное применение летальной силы» считаются в военных кругах Израиля женевским бредом, не относящимся к их «общепризнанному праву на защиту». Среди жертв, по обыкновению, множество детей; вообще, весь период правления цепляющегося когтями и зубами за власть премьер-министра Нетаньягу ознаменовался каким-то сплошным, прямо иродовых масштабов детоубийством: доля погибших — по умыслу ли, или случайно — детей идёт на многие сотни, или даже тысячи. Это уже приняло характер оккультной пляски смерти, как-будто девизом Цахал являются последние строки 136 «вавилонского» псалма про побивание камнями младенцев.

Конечно, можно вспомнить лицемерную фразу Голды Меир, что дескать «мы можем простить арабам наших убитых детей, но никогда им не простим, что они нас заставили убивать их детей». В криминалистике хорошо известно, что убийца всегда найдёт оправдание своим преступным наклонностям.

В действительности Нетаньягу, который на самом деле Милейковски, пытается решить проблему дальнейшего пребывания у власти обычным способом — мобилизацией своей обычной базы, израильской «ваты», всегда живо откликающейся на любую алармистскую повестку вроде «мочить в сортире», «уничтожать на дальних подступах» и прочего такого вот, особенно, если всё это можно проделывать без особого риска для себя ввиду решающего превосходства в вооружении, и в этом они ничем не отличаются от ваты российской. У них много общего, прежде всего — общее прошлое, ведь опорный электорат израильских правых сегодня — как раз та самая колонистская масса, хлынувшая на «историческую родину» в лихие 90-е и стабильные нулевые. Всю их идеологию можно выразить всего одной цитатой из Довлатова: «Помимо евреев в нашем районе живут корейцы, индусы, арабы. Чернокожих у нас сравнительно мало. Латиноамериканцев больше. Для нас это загадочные люди с транзисторами. Мы их не знаем. Однако на всякий случай презираем и боимся. Косая Фрида выражает недовольство: Ехали бы в свою паршивую Африку!.. Сама Фрида родом из города Шклова. Жить предпочитает в Нью-Йорке». Позиционирующий себя как ключевое звено мировой антиисламской лиги и в этом качестве позирующий на предвыборных баннерах с Трампом, Путиным и Моди, Нетаньягу в период своего правления фактически создал новую израильскую идентичность, базирующуюся совсем не на традиционных сионистских ценностях, а на антиисламской идеологии: судя по сегодняшней иммиграционной политике, новым девизом Израиля может стать: «Ненавидите мусульман? Добро пожаловать к нам!»

Что общего между российской и израильской ватой?

Эта самая израильская вата подвергает обструкции любую критику реализуемой властью сегрегации и этнической чистки, да вообще любые проявления внутреннего инакомыслия. Из последних примеров — призывы запретить в прокате недавно вышедший сериал HBO «Our boys» о сожжении заживо палестинского ребёнка еврейскими радикалами, или травля в сети противников текущей политики — например, Йонатана Офира, известного музыканта и последовательного критика режима Нетаньягу. Ничего, кстати, не напоминает? Скоро туда в порядке оказания технической помощи отправят министра Мединского и солдат невидимых онлайн-фронтов Пригожина. Вообще, срастание российской и израильской ваты, как и нежная дружба Путина с Нетаньягу — любопытный политологический феномен, ожидающий своего исследования.

Если рассматривать проблему в исторической ретроспективе, сионистское образование полностью скроено по образцу центрально- и восточноевропейских гетто. И это сходство, поначалу условное, окончательно довершила стена, петляющая через всю страну: вопреки распространённому заблуждению, стену вокруг европейских гетто строили не извне, а изнутри — чтобы оградиться от скверны внешнего мира, к тому же так сподручнее управлять его обитателями. Этот свой опыт первые сионисты, выходцы из этих самых гетто, творчески перенесли применили на ближневосточной почве. Тот убогий апартеид, построенный в Израиле и Палестине, выдаёт запредельный, пещерный, дремучий восточноевропейский провинциализм, берущий начало в глухих местечках Галиции, Полесья и Волыни: как говорится, можно вывезти еврея из гетто, но нельзя вывести гетто из еврея.

Еврейство перестало ассоциироваться с гуманизмом, жертвенностью, просвещением, подвижничеством, а становится синонимом махровой реакции и мелкобуржуазного консерватизма. Происходит то, о чём прозорливо предупреждали многие умные головы ещё на заре сионистского движения — оно убивает еврейство, подлинный еврейский дух, заменяя его поселенческой идеологией, которая всегда и везде проигрывала. Как заметил известный израильский журналист и критик сионизма Гидеон Леви, «…глядя на нас, могут подумать, что узники концлагерей мечтали не вырваться за колючую проволоку, а занять место своих надзирателей на вышках».

МУРАТ ТЕМИРОВ