Наверное, сложно не заметить в риторике многих серьезных мыслителей, социологов, футурологов, философов и т. д., когда они дают оценку той эпохе, в которой мы живём. Особый акцент на её «приграничный» характер, как указание на некую переходную стадию, затишье перед бурей. На это накладывается ощущение, которое можно было бы назвать своеобразным дежавю в масштабах человеческой истории.
Историки и социологи могут заметить поразительное сходство во многом с периодом 1–4 веко в. н. э. Безусловно, история, имея неоригинальную привычку повторяться, делает это всё же по-своему. Человечество давно ушло вперёд как в естественно-научной, так и в технической и других сферах. Однако, сквозь все эти нагромождения научно-технического прогресса и новых социальных конструкций и парадигм проступают знакомые мотивы. Мотивы, которые надо бы назвать симптомами, ибо они свидетельствуют о болезни и скорой смерти нынешнего статуса-кво. Гейдар Джахидович неоднократно обращал внимание на этот факт, делая, правда, особый акцент на тех событиях, которые последуют следом и ознаменуют собой реставрацию старого порядка.
Действительно, достаточно просто приглядеться к тем трендам и тенденциям в общественной, интеллектуальной, культурной сферах, чтобы понять, что мы по этой дорожке когда-то уже проходили. Нравы и поведенческие нормы как молодёжи, так и взрослого поколения как будто бы иллюстрации омерзительного «Сатирикона» эпохи безумного Нерона. Рим и другие мегаполисы притягивали к себе население и большую часть ресурсов, вполне себе, претворяя в жизнь все атрибуты известного нам не понаслышке общества потребления. Изнеженность и сытость высшего класса и состоятельных горожан некоторые специалисты считают чуть ли не главной причиной вырождения и гибели некогда могущественной империи. Очевидцы и непосредственные участники этого праздника жизни то восторгались высшим уровнем комфорта, построенного силами человека (чаще — раба), то неубедительно ныли о том, что переедание жирным мясом плохо сказывается на суставах. И всё же, как и сегодня, мечтой любого провинциала было попасть и закрепиться в Риме или Константинополе. Победа над жадным до денег Карфагеном сделала Рим новым хозяином морских торговых путей, обеспечив себя колоссальными доходами и самыми диковинными товарами из Африки, Аравии и даже сказочной Индии.
Поражает так же и чрезвычайное распространение кредитной и спекулятивной сфер экономики. Отметим, было очень распространено брать кредит на развитие бизнеса и ипотечный кредит. Бесспорно, все эти прелести мегаполисов не являются отличительной чертой лишь Рима начала нового тысячелетия, т. к. подобное мы можем найти и в ставшим символом стяжательства благ земных — Вавилоне, или в том же Карфагене. Поэтому обратимся к более важным мировоззренческим и социокультурным маркерам, которые выделяют эту эпоху из пресловутой череды эпох древности и начала Средневековья.
Запад и Восток
Не углубляясь в многочисленные труды и исследования по социально-политической или общей психологической атмосфере, царящей в те судьбоносные времена, всё же попытаемся их понять, и определить генезис и предпосылки тех сдвигов, которые тогда только намечались.
Начнём с того, что в отличие от Европы, политическая карта Ближнего Востока очень часто подвергалась изменению. Создавались и рушились государства, империи прирастали территориями так же быстро, как и теряли их потом. Войны, восстания, перевороты — это факторы, которые могли за считанные десятилетия полностью перекроить всю карту. Как известно, «война — отец вещей». Именно войны в этом регионе способствовали постоянному обмену религиозным, интеллектуальным и культурным опытом. Завоеватель мог с лёгкостью включить в свой пантеон богов или главное божество покорённого народа, и это очень часто способствовало благосклонному отношению со стороны завоёванных. Царь и жречество, в виду их более ясного знания скрытых символов и культов, понимали несущественность внешних отличий всех этих Исид, Иштар и Ваалов. Однако всё-таки в каждой цивилизации были свои особенности сакральной традиции, свой подход к прочтению и взаимодействию с проявленным бытием и его скрытыми уровнями.
Завоевание всего этого пространства Александром Македонским внесло свои изменения в доселе не прерывавшийся процесс междоусобицы внутри ближневосточного региона. Захватив почти весь, по преимуществу персидский, Ближний Восток, он с истинно императорским благородством и волей, отменил всякое неравенство народов и деление на просвещённых и варваров, которое ещё до недавнего времени использовалось греками. Сделал это Александр, уподобляясь всемирно известному мультикультурному Вавилону, который, кстати, и стал новой столицей громадной империи.
Безусловно, этот шаг был не только демонстрацией великодушия со стороны завоевателя, но и вынужденной необходимостью, ибо грекам, как народу до этого никогда не строившим таких империй, просто не хватало опыта и знаний её грамотно организовать. На помощь пришла привычная восточная модель. Но и греки смогли очень сильно повлиять на завоёванные народы и это влияние очень трудно переоценить. Достаточно сказать, что почти весь Ближний Восток стал эллинским. Язык, структура социальных отношений, политика, науки — всё стало огромной копией маленькой Греции. Это можно сравнить разве что с известным нам вездесущим западным образом жизни, или «американской мечтой». Так же, как сейчас всё объято духом либерализма и его парадигм, так же и весь цивилизованный мир тогда пребывал в греческом духе. Исключение составляла, наверное, только Палестина, которая, на тот момент ещё живя религией единобожия, контрастировала на фоне остальных.
Итак, этот процесс всеобщей общественно-интеллектуальной и культурной унификации, оставил не только неизгладимый след в интеллектуальной жизни Востока, но и даже спровоцировал обратную реакцию, последствия которой человечество по-настоящему ощутит лишь спустя века. А пока Восток мстил лишь подъёмом национального самосознания реконструкцией некоторых догреческих порядков, чему очень удачно сопутствовал процесс распада некогда великой македонской мегаимперии на региональные государства и их грызня между собой.
Чтобы проследить всю последовательность изменений и преобразований в духовной жизни людей античности, вернёмся к временам римской империи. Она в своё время силой легионов тоже покорила многие страны Ближнего Востока, за исключением, наверное, только Персии. Рим представлял собой на тот момент единственную сверхдержаву. Можно сказать, что это был второй раунд, вторая попытка интенсивного диалога в рамках единого западного и восточного государств после непродолжительного перерыва, с той лишь разницей, что вместо демократичного идеалиста-космополита Македонского, Запад на сей раз был представлен в лице римских императоров, энергично навязывающих римскую эстетику жизни.
Римский пантеон был почти копией греческого, а философия — дурным подражанием. Так уж получилось, что пёстрый в национальном и цивилизационном смысле мир Востока был снова включён в империю античной культуры, с её импульсивной манерой и угловато-прямым характером. Мир Рима, при всей его богатой мифологии, был достаточно чуждым религиозно-мистическому мировосприятия человека Востока. Он сковывал его ум своей гравитацией, которая выражалась в трендах на атеизм, скепсис и отказ от познания внешнего и внутреннего как заведомо невозможного. Западная философия в лице римлян выдохлась в своём неуёмном скептицизме, многие его мыслители пришли к позиции отвержения богов, которые уступили место религии материалистического монизма.
Одновременно с этим на Востоке, как мы уже упоминали, завершался процесс эллинизации, уже давшей свои первые плоды. Он привёл не только к появлению целой плеяды мыслителей-эллинов негреков по происхождению, но, что более важно, осуществил поразительный апгрейд восточных религий, которые до этого, собственно и нельзя было таковыми назвать. Веками происходил насыщенный обмен между отличающей тогдашний Запад традицией умопостижения и гуманитарную составляющую философии, и Востоком, богатым на религии мистерий, озарений, визионов. Этот странный и в то же время гениальный для того времени продукт их духовно-интеллектуального общения предстаёт перед нами чёткой, гармоничной и представляемой воображению конструкцией, которую дополняют, иллюстрируют и украшают эффектные образы и красивый слог изложения, как словесно оформленные отголоски ранее невыразимых словами экстатических переживаний. Здесь собрались в хоровод мыслей и образов: Бог-Творец иудеев, платонизм с его эманационной системой, фундаментальный дуализм персов с его войной противоположностей, вавилонская мудрость о планетах и зодиаках, герметическая традиция египетских жрецов. Можно сказать, что с крушением империи, восточные религии и учения вышли окрепшими и закалёнными из противостояния с греческой стройной мыслью. Сложные, не всегда понятные, в виду их изложения тайным языком, но фундаментальные и на много более глубинные, чем греческая, восточные доктрины, оформились как весьма привлекательные и интересные учения, готовые к транстерриториальной международной экспансии. Одним из таких учений, например, был митраизм.
Систематизация и новое оформление этих некогда тайных и непонятных многим учений, немецким исследователем и философом Гансом Йонасом объясняется как контрнаступление Востока на Запад после его покорного принятия греческого дискурса и языка. Эллинская мудрость была не просто заглочена Востоком, но и пережёвана, а затем выплюнута обратно на просторы Европы и всего Средиземноморья уже в качестве пёстрой гаммы всевозможных культов от Кибелы до Осириса.
Йонас видит причину такого пробуждения самосознания в потрясениях и социальных катаклизмах, которые веками происходили на Ближнем Востоке и завершились греческим завоеванием, давшим передышку служителям культов. И вот тут-то проявилась истинно восточная тяга и активность на поприще религии, которых не было у греков, и на которую так вырос спрос. С помощью греков с их выработанной универсальной системой понятий (хорошо известный нам «Логос»), культы, попавшие в пространство этой системы, могли преодолевать границы и вытеснять более бедные и неоригинальные греческие культы. Йонас видит в этом преобразовании, в первую очередь, преобразование Востока Западом, некое одолжение Запада Востоку, чтобы тот как бы вытянул себя за волосы из болота витиевато-престранной мутной и бесформенной мистики, теологической несостоятельности, и презентовал себя преображённым и готовым к встрече с Западом, но уже на интернациональной платформе.
Безусловно, данные тенденции имели место, и указанные причины действительно повлияли на это, однако, Гейдар Джемаль видел в этом историческом процессе более фундаментальные метаморфозы и даже, можно сказать, глубинную борьбу форм сознания. Греческая культура и философия, на его взгляд, как младшая по отношению к восточной, была в какой то степени и своеобразным восстанием и вызовом титанов против великой Мудрости и безмолвной небесной Традиции. Эта конфронтация героического, вопрошающего сознания с метафизикой большой Традиции, неартикулируемым символическим сознанием жречества, как обозначил его мыслитель, рождает собственно философию, которая есть дитя, рождённое контратакой метафизики.
Мы рассматриваем наводнение пространства римской империи по преимуществу восточными религиозными культами как очередную волну наступления Великой Традиции. Синкретическое сознание и мультирелигиозность, как результаты имперской культурной политики, несмотря ни на что, удачно вписались в общество того времени. Происходит синтез и взаимопроникновение культов, религий. Умирали одни, не выдержав конкуренции, возникали (или приходили из других земель) другие и т. д. Это разительно похоже на современный Запад, с его жадным интересом к простым и сложным экзотическим учениям.
Немного в стороне от всех этих интенсивных «духовных общений» стояла Палестина, в которой уже после векового соперничества иудейского и эллинского сознания, второй начал брать вверх. Изменения уже наметились с началом нового тысячелетия. Но, немного отвлечёмся от этого назревающего на тот момент нового тренда и обратим внимание на те, социальные и экзистенциальные, в фундаментальном смысле этого слова, проблемы, которые имели место быть.
Проступающие контуры кризиса
Дело в том, что опыт строительства подобной гигантской империи открыл перед человеком античности настоящий кризис системы его взглядов на мир, кризис личности гражданина империи. Об этом писали многие историки и культурологи. Грандиозная идея человека-космополита, гражданина гармоничного космоса обернулась его чёрной и депрессивной изнанкой. Безусловно, в обществе имели широкое хождение такие попутчики декаданса, как цинизм, эгоизм и распущенность. Человек той эпохи видел удивительное сочетание показушной религиозности и пышных церемоний знати с банальным и откровенным атеизмом философов.
Существовала целая социальная база для будущего кризиса — рабы. Интеллектуализм того времени можно было бы охарактеризовать матричной многомерностью и отсутствием чёткого разделения на ведущий тренд и периферийные направления. Огромные для того времени мегаполисы, войны с варварами и персидской державой, частые восстания в Палестине, чудовищная социализация, обернувшаяся забвением личного, взамен той благости государства, которую описывал Платон в своём известном труде. Это всё дискредитировало идею идеальной организации человеческого пространства, социума. Общество для человека предстало беспощадной машиной по эксплуатации, высасыванию его жизненной энергии. Маленький гражданин мировой империи ощущал себя в человеческом море всё более одиноким и забытым. Обнажилось его бессилие, малозначимость для вселенной, будучи вне рода, вне полиса. Как субъект — он никто, сорная трава, которая однажды высохнет и превратится просто в прах или пепел. Такая участь очень пугала его. Его попытки приобщиться к языческим культам приводили к похожим выводам, ибо те, по преимуществу, были пропитаны фатализмом, по всей видимости, заимствованным из восточных верований о неизбежном влиянии звёзд на жизнь человека, благо, панрелигиозность той эпохи открывала возможность приобщиться к большому списку разнообразных школ и культов.
Однако, как правило, все эти культы были тем же монизмом, который буквально «убивал» своим негативным абсолютизмом, безальтернативностью и абсурдизмом. Такое отчаянное положение человека порождало настоящую волну религиозного экзистенциализма, который выразился в одиноком вопле гностиков древности посреди материалистов и религиозных пантеистов. Формирование этого религиозного феномена в том виде, в котором он нам был позже представлен, на наш взгляд, было чудовищной ошибкой. Тот пророческий импульс истинного протеста против довлеющего всемогущего, наличествующего несовершенного мира, «Князя мира сего», был перехвачен суррогатом в виде гностического учения. Проблема распространения Единобожия заключалась в том, что Аравия и её общины с учением Ибрахима, мир ему, была ещё не готова вступить в борьбу, а предельный национализм иудеев, склонность к культурному изоляционизму и негативная репутация, мешали даже христианству на первых порах.
В спорах иудеев и эллинов обнажились их слабые места, что в свою очередь дало основание для появления нового синкретического учения. Всё шло к появлению глобального религиозно-политического проекта, как бывает, когда на благоприятную кризисную ситуацию, на раскалённую до красна бессмыслицей и фальшью общество накладывается форма в виде новой всеобъемлющей идеи и масса приобретает эту форму, организовывается, становясь идейно мотивированной группой людей. А накал был, как и был запрос на массовые культы и братства, ориентированные на эсхатологию и т.н. «последние времена».
Очевидно, проглядывается потребность человека, разочаровавшегося в прежних «скрепах», в поиске новых типов индивидуальных и коллективных общественно-духовных формаций, могущих сплотить людей на новых мировоззренческих основаниях и сделать их братьями и сёстрами, преодолевшими индивидуализм и безразличие. Апелляция «учений о спасении» и кучи сект к абсолютно благому Богу, не запятнанному ничем, выдаёт в этих людях осточертение от духовного официоза который так же имел место в империи. Космополитизм обрёл новую силу, но теперь под эгидой наднациональной и надконфессиональной церкви всеблагого внекосмического Божества.
На самом деле, обвиняя иудеев в изоляционизме, мы должны ясно понимать, что их по преимуществу фарисейское искажённое учение и не могло приглянуться язычникам, т. к. оно, облепленное нагромождением дополнительных бесчисленных законов-запретов и презентованное жрецами-первосвященниками, отпугивало и создавало образ Ветхозаветного Бога как немотивированно — мстительного, злого и лишь изредка милующего. Их больше привлекал образ Иисуса, мир ему, которого они парадоксальным образом чуть ли не ставили Богу-Творцу в оппоненты.
Чисто языческое восприятие добра и блага как вечных и неизменных констант исказило как образ Исы, мир ему, так и Бога закона Ветхого завета. Этот порыв можно объяснить лишь контрабандой в религиозный дискурс позднеэллинских языческих идей об индивидуализме и субъективизме, которые разрабатывались интенсивно ещё в 1 в. до н. э. Человек и его внутренняя беспокойная суть были объявлены высшей ценностью, выше тварного мира и его Творца, с которым почему-то отождествили Всевышнего Бога Ветхого завета, которого с этого времени следовало преодолеть для встречи с истинным трансцендентным Отцом-Богом. В теологии единобожия их, по всей видимости, привлёк антропоцентризм с его идеей человека-наместника на грешной земле, делателя дел по приказу Бога, для Бога, ради Бога, полагаясь на Бога.
Столь радикальная трактовка бытия гностиков, на первый взгляд должна была бы подтолкнуть этих мистиков-бунтарей на вечное противостояние обществу, государству, миру. Однако очередным доказательством бутафорности их бунта служит то, что они никогда, за редким исключением, не занимались реальной политической борьбой ни с кем. Косвенным же подтверждением может служить то, что позже эта радикальная гностическая интерпретация была нивелирована его внутривидовым конкурентом — неоплатонизмом, который преобразил учение универсальной Традиции (на языке Платона), учтя все прежние недочёты, выявленные их конкурентом. Подобный эксцесс «мира мысли» был необходим как мотив для перезагрузки, встряски, поддерживающей в тонусе языческий дискурс и ещё один из множества путей, но уже для людей склонных к индивидуации, эгоцентричности.
На самом деле, мы могли бы сделать предположение, что рождение подобного радикального по внешним признакам учения, было очередной попыткой изъятия Большой Традицией импульса протеста и деструкции, исходящего на тот момент уже не от умирающей и превращающейся в перегной «греческой мудрости», а у фундаментального врага — авраамического монотеизма (в лице посланнической миссии Исы, мир ему). Первые христиане явили, на самом деле, ещё более радикальный протест против Рима, чем их иудейские предшественники — зелоты. Если раньше он представлял собой локальную войну Иудеи, как национального государства против митрополии, то теперь, устами чистого пророка он приобрёл интернациональный характер, придавая социально взрывоопасной ситуации ещё и духовное измерение. Теперь, это был вызов Князю мира сего в лице императора и его пирамиды. Его крайний антиклерикальный посыл удваивал опасность и воспринимался как удар по самому основанию древней системы тагута.
Пафос трансцендентального монотеизма Ибрахима, мир ему, не давал многим покоя и в то же время был идеальной базой нового учения для меняющегося на глазах мира. Однако в очередной раз реальная теология была пресечена и заболтана метафизикой, мистикой, псевдорадикальным дуализмом манихейства, вдохновениями и озарениями, как блеклой пародией на реальное откровение. Подлог обнаруживается, когда мы подходим к конечной цели претерпевающего субъекта, а это, как ни странно, так знакомый нам экстатический опыт обожения. Непостигаемый и недоступный Бог вдруг оказывается не таким уж далёким, а даже совсем близким и даже более — истинной сутью самого познающего.
По факту, в результате всех этих мировоззренческих войн, родился продукт их противостояний и попутного симбиоза в виде известного нам христианства. Традиция единобожия на несколько веков держалась на плечах т.н. ханифов — немногочисленных продолжателей линии Ибрахима, мир ему. Подобное положение дел, со всё более усугубляющейся деструкцией идей чистого монотеизма и трансцендентного Бога, будет продолжаться вплоть до того момента, пока из далёкой и чистой от многочисленных сектантских нашествий Аравии появится свет наследия Ибрахима, наследия Исмаила, мир им, последний пророк, призыв которого моментально пробудит от морока невежества потомков тех, кто ещё недавно вникал речам божьих пророков.
Дубль
И вот сегодня, мы не просто присутствуем и переживаем то, что имеет основательные сходства с временами предшествующими Средневековью. В своей глубокой, немотивированной ничем, кроме внутреннего порыва, неудержимой страстной волей к отрицанию, аннигиляции и богоборчеству, Запад достиг тупика философии, абсолютного отрицания на грани безумия всех устоявшихся понятий, категорий, теорий и ориентиров. Никого уже не удивляет очередная попытка пересмотра аксиом, как продолжение традиционной позиции предельного перманентного сомнения и нервозной неудовлетворённости европейского интеллектуального сообщества.
Результатом этого исступлённого отрицания неизменных основ, является появление очень живого и на первых порах даже продуктивного дискурса, который существует и функционирует, если смотреть объективно, исключительно на энтузиазме и энергии от выгорания своего антипода — традиционалистского дискурса. И сегодня пожар Традиции, от которого так недолго по историческим меркам грелся либерализм, догорает, чтобы из пепла этот огненный феникс уже в ближайшем будущем возродился.
Излишне сегодня говорить о царящей на большей части земли духовной тьме, распущенности нравов и дикости военной машины сверхдержав и их сателлитов. Уже как век (а то и больше) по Западу гуляют всевозможные популярные культы, вроде кришнаизма, буддизма, небольших африканских культов и т. д. Это тот мягкий, но навязчивый ответ Востока, который следует за веками экспансии западной рационалистической мысли. Это, безусловно, как и тогда, новая духовность. Без догматики, эдакий свободный путь восхождения к благому Абсолюту, индивидуальное преображение, управляемое сердцем, через тайные знания и вдохновения. Путь максимально удобный для современного западного (в культурном плане) искателя истины, доктрины, которые при видимом антидогматизме и кажущейся пограничности с либеральной индивидуалистической мировоззренческой платформой, по сути, имеют в своей основе фундаментальные положения Традиции.
Мода на духовных учителей, гуру, внедрение йоги и других духовных практик в повседневную жизнь западного обывателя и даже в его рабочий процесс — это очевидный итог затянувшегося господства секуляризма и тренд на новую духовность, которая возможно очень скоро станет общепринятой нормой, несмотря на протесты недобитых секулярных полуфилософов.
Проблема экзистенциализма, которая так остро встала в 20 веке, по всей видимости, создала предпосылки для усиленного поиска новых идей для духовной идентификации и своего назначения в мире. Сегодня, вне исламского поля, ищущие люди и в особенности, обладающие радикальным типом сознания, продолжают эти поиски в виду краха всех имеющихся политических теорий. Они чувствуют, что, как и 2000 лет назад, находятся между двумя твердями, двумя тупиками бренного бытия. Вульгарный материализм, изжитые идеи справедливого общества, отвержение всякого высшего смысла и бегство в пучину праздной повседневности от болезненных вопросов смысла. Как и тогда, пытаясь приобщиться к сакральному, он следуя внутренней интуиции, обращает своё лицо к некогда милосердному Небу, однако, находит в нём лишь холодную суровость, с которой Небо обращено на него и своей вневременной сутью как бы, указывает человеку на тщетность любых попыток увековечиться, закрепиться, найти смысл своего персонального бытийствования. «Вечность — смысл» — получает он очевидный ответ на своё немое вопрошание.
Лёд тронулся
Само собой, мы, проводя такие серьёзные аналогии, не должны пренебрегать наглядными социально-политическими наблюдениями. У всех на слуху проблема с мигрантами, которая, наверное, только в воспалённом мозгу российских пропагандистов трактуется однозначно как цивилизационная катастрофа. Вынужденные бежать из разбомбленных стран Ближнего Востока, по преимуществу, сирийцы, иракцы, палестинцы и афганцы ищут приюта в странах, агрессивные действия которых и привели к такому тяжёлому и бедственному положению в регионе.
И вот тут можно было бы посмотреть на это, проводя аналогию с германцами, которых буквально вбросил в пределы римской империи ряд внешних и внутренних факторов, такие как: римская экспансия, поиск нового жизненного пространства, натиск с востока гуннов и других кочевых племён. Германцы, как абсолютно свежий, избыточно мужской, не замутнённый пороками роскошной жизни, человеческий материал внёс свою лепту в укрепление, а после развала империи, и в восстановление в обновлённом виде. Переливание молодой крови в дряхлеющее пространство заставило его зацвести десятками новых государств и открыло новую страницу в истории Европы.
Вероятно, именно они стали тем аргументом, который преобразил до неузнаваемости ещё недавно гедонистическое и антропоцентрическое европейское общество, сделав из него неистово религиозное. Однако, не будем представлять эту версию единственно верной для сегодняшних реалий, т. к. всё может быть на много прозаичнее и элиты Европы просто ищут тех будущих работяг, которые за свои налоги будут кормить престарелых европейских пенсионеров. К тому же, всё чаще поговаривают о привлечении мигрантов к военной службе, как с одной стороны — действенной тактике интеграции, а с другой — как решение проблемы недобора солдат в европейских армиях.
Однако, очевидно, что если мигранты и составят в Европе какую-либо базу для попытки реставрации старого порядка, то он будет явно не христианский, а возможно даже, условно, исламский. По всей видимости, есть повод думать, что новая правая европейская идеология будет представлять собой уродливый продукт предельно атеистического, постгуманистического антиантропоцентризма и антисубъективизма со своим неупоминаемым безымянным и немым Богом, скрытым за формальными обозначениями, вроде, «трансцендентальный нигилизм» и т. п. «Смерть Бога» в западной философии предопределила «Смерть Человека», со всеми вытекающими последствиями, интерпретацией суицида как «декомпозиции». Грамотное, эстетически красиво оформленное скатывания мира к своему изначальному состоянию хаоса-потенциальности. Какую в этом случае роль могут сыграть пассионарные массы с Востока — сказать трудно, однако, их вовлечение в подобные проекты потребует грубых форм переформатирования матрицы.
К нашему времени уже почти оформился полный ряд предпосылок к возникновению критической ситуации, за которой последует катарсис, эдакое падение Рима. Ценностный кризис и самодискредитация человеческих ценностей и идеологий справедливости, работают на радикальные идеи и на пополнение рядов их последователей. Есть доведённые до крайности массы, чьё терпение держится лишь на хрупкой вере в благожелательность власти, элит, общества, в конце концов.
Очень скоро, по воле Всевышнего, эта наивная благостная пелена сойдёт (если уже не сошла) и сознательная часть людей, почувствовав нечто похожее на удушение бессмыслицей жизни и фальшью окружающего, воспетого во всех гимнах и девизах социума, шагающего к светлому будущему, и будет поставлен в очередной раз перед жёстким и принципиальным выбором между дальнейшим болтыханием в болоте позитивистского восприятия бытия и его неизменных, либо смелого и дерзновенного для нашего богоотрицающего времени жеста апелляции к религии откровения, к Исламу, как доктринальному учению об Ином Боге и ином целеполагании. Смелого, потому что этот путь предполагает консолидацию вокруг самой притесняемой группы — мусульман, чья политическая методология ещё пока спит в нераскрытом и виде, в панцире чистого монотеизма, пути праведных предшественников. По воле Аллаха, так должно было быть, чтобы подлинный монотеистический посыл избежал участи иудаизма и христианства, погибших под навязчивым натиском универсальной Мудрости. Исламу было суждено дожить до того времени, когда крах философии станет очевиден и соблазн использовать её исчезнет, как исчезло её всемогущество.
Умма должна в эти времена, в этот аср, немедленно начать разработку нового метода без оглядки на авторитетов западной или любой другой школы мысли. Необходим фундамент, который будет питать, и из которого будет как бы «вытягиваться» вверх будущее здание исламской методологии. Этот фундамент — Коран, и далее Сунна, которые предстоит воспринять через другую призму, через восприятие радикального действующего субъекта.
Специфика наших дней предполагает новую страницу мысли, рождения внеположным предыдущим идеям, концепции. Эта концепция не перелистывает предыдущие как прочитанные страницы, она просто вырывает их из книги истории подлинной Мысли, как что-то злонамеренно подсунутое субъекту истории, как пустые болванки или приманки, пустышки по своей сути. Без утилизации этого интеллектуального мусора, вековыми наслоениями лёгшего на дискурс монотеизма, проблему не решить. Ин ша Аллах, мы посвятим более детальному разбору и состояние современной мысли, которую можно охарактеризовать в лучшем случае как катастрофу, обесценивание и деградацию. И так же попробуем подойти и раскрыть положения политической части последнего пророческого послания Ислама.
АЛИ ГАРИБОВ
