Музыкальный ориентализм как орудие колониализма

К освещению этой темы я решил обратиться после одной беседы  в чате нашей редколлегии о положении музыки в исламе, где высказывались разные мнения – от полной недозволенности прослушивания музыки до нежелательности при отсутствии запрета. Лично я не знаю точного установления относительно этого вопроса, но признаюсь, не прочь послушать ту или иную мелодию, есть среди них и те, которые нравятся более, чем другие. Кроме того, музыка – довольно интересный предмет изучения, в том числе страноведческого: какая-нибудь «Камаринская» может рассказать о русском характере больше, чем множество трактатов. Минорная мелодия, построенная на двух нисходящих пассажах, явно диссонирует с вымученной, неестественной живостью, а нарастающий темп создаёт какой-то макабрический эффект, вроде пляски нежити.

Но для данной статьи мне показалось интересным рассмотреть «ориентализм» в европейской музыке XVIII-XX вв – эпохи колониализма, когда значительные территории и народы, принадлежавшие институциональному халифату или относившиеся к исламу, были колонизированы западными странами. Разумеется, этот процесс информационно сопровождался в массовой культуре того времени, и при отсутствии поголовной грамотности опера, сочетающая визуальное и аудиальное воздействие на аудиторию, играла роль наиболее эффективного средства пропаганды и агитации.

Театр, бывший в эпоху ренессанса и барокко явлением элитарным (не считая уличных балаганов для черни), после великой французской революции превращается в эрзац-храм для масс, где поклоняются «культуре» и «искусствам»: таким образом буржуазия вытесняла клерикалов из политикума, предлагая населению взамен некую «духовную» сферу. Закончилось это повальным секуляризмом с условной «духовностью», включающей в себя, разумеется, обширные познания в искусствах (кстати, главные театральные площадки Европы построены синхронно как раз тогда – опера Гарнье, новое здание Большого театра в Москве и Мариинский в Петербурге возводились во второй половине XIX в под новые задачи и с другим функционалом: туда начали допускать «простой люд», хоть и отделённый до поры от знати размещением в зале).

Открытие оперы Гарнье в Париже вообще ознаменовалось скандалом – там произошло неслыханное, у лож, партера и балконов было общее фойе! С этих пор и на целое столетие сцена прочно заменила алтарь. Потом электронные медиа превратят театр обратно в элитарное явление, перенеся алтарь с целым иконостасом в каждое жилище: кто-то возможно помнит, как раньше телевизоры украшали салфетками, накрывавшими отключённый экран; потом салфеточку заворачивали, экран оживал лицами, и всё семейство усаживалось внимать. Чем не культ? Но в рассматриваемый нами период именно опера стала обрядовым действом, заменившим службы в храмах. Потом, как точно заметил классик, её заменило другое важнейшее искусство – кино. Оно и бюджетнее (не нужно содержать огромное количество трупп, к тому же склонных к постоянным склокам), и эффективнее по охвату, и проще контролировать «жрецов культа» вроде Эйзенштейна с Пырьевым, и точнее доводит до масс руководящие и направляющие идеи…

Так вот, «восток» в операх, и особенно «исламский восток», изображался изнеженным, склонным к плотским удовольствиям, причудливым, кичливым, приторно-пряным, изощрённым в развлечениях и внезапно, до изуверства жестоким – т.е. со всеми элементами первозданной дикости, слегка отполированной материальным достатком. Для передачи этого эффекта используются сюжеты с одалисками и сценами из гарема («Похищение из сераля» Моцарта, «Итальянка в Алжире» Россини, «Джамиле» Бизе, балеты «Шахерезада» на музыку Римского-Корсакова и «Корсар» Адана, позже «Бахчисарайский фонтан» Асафьева), где перед зрителем предстаёт много наготы в шароварах. Кстати, этот же приём, порядком избитый, но проверенный, повторили столетие спустя создатели фильма «Белое солнце пустыни» в известной сцене знакомства Сухова с группой подопечных «жен Абдуллы»; данное произведение вообще изобилует всеми возможными культуртрегерскими стереотипами, за что, видимо, так любимо на просторах необъятной, ибо тешит то, что осталось от самолюбия – точнее, самолюбования всех этих «представителей государствообразующего народа» и «наследников империй».

Если продолжить наш небольшой экскурс в советское киноискусство и восточные мотивы в нём, каковые собственно есть плохой плагиат западного «ориентализма», то, например, мелодию из «Шахерезады» Римского-Корсакова использовали в другой агитационной ленте – «Кавказской пленнице», в сцене, где передовую героиню безуспешно пытаются умиротворить яствами и сомнительным представлением под идиотическую песенку про султана и его трёх жён – тут уже пародия на грани глума над всем этим «восточными мотивами», рифмуемыми с многовековой неизбывной отсталостью.

Кроме того, что такие произведения создавали до крайности искажённый образ мусульманского мира, они обращались к низменным, примитивным инстинктам зрителя, воображение которого будоражила собирательная «Шемаханская царица» в своём шатре (опять вспомним гротескную Нину из гайдаевской агитки). И множили эти убогие стереотипы отнюдь не только какие-нибудь работники петербургской «фабрики троллей» – пардон, участники композиторской «Могучей кучки», но и признанные гении: вот, например, заметки Пушкина из «Путешествия в Арзрум во время похода 1829 г.», где он не преминул посетить «харем» Османа-паши, которым остался сильно разочарован… Видно, ожидания, подогретые культивируемым образом восточной неги и изысканной роскоши, совсем не соответствовали скромному обиталищу регионального османского начальника.

Кроме того, поэт проявил изрядную настойчивость, пытаясь подглядеть за обитательницами гарема. Их совместные с уполномоченным офицером Паскевича действия сильно напоминают усилия современных «цивилизаторов» по раскрепощению мусульманских женщин путём запрета хиджаба: «Старик стал между нами и дверью, осторожно ее отпер, не выпуская из рук задвижки, и мы увидели женщину, с головы до желтых туфель покрытую белой чадрою. Наш переводчик повторил ей вопрос: мы услышали шамкание семидесятилетней старухи; г. А. прервал ее: «Это мать паши, — сказал он, — а я прислан к женам, приведите одну из них»; все изумились догадке гяуров: старуха ушла и через минуту возвратилась с женщиной, покрытой так же, как и она, — из-под покрывала раздался молодой приятный голосок. Она благодарила графа за его внимание к бедным вдовам и хвалила обхождение русских. Г-н А. имел искусство вступить с нею в дальнейший разговор. Я между тем, глядя около себя, увидел вдруг над самой дверью круглое окошко и в этом круглом окошке пять или шесть круглых голов с черными любопытными глазами».

Вообще наблюдения Пушкина в единственном своём путешествии за границу довольно поверхностны и отмечены аррогантностью «европейца» в отношении «азиата» (на этом контрапункте строится большая часть повествования): об Азии он отзывается презрительно, Европой открыто восхищается. Притом что ни первой, ни второй не видел – не считать же в самом деле Европой Петербург, а Азией тот небольшой участок его пути по южному Кавказу и части восточной Анатолии. В общем, «солнце русской поэзии»  повторяет все скроенные на коленке и избитые уже на тот момент клише, вроде «Не знаю выражения, которое было бы бессмысленнее слов: азиатская роскошь. Эта поговорка, вероятно, родилась во время крестовых походов, когда бедные рыцари, оставив голые стены и дубовые стулья своих замков, увидели в первый раз красные диваны, пестрые ковры и кинжалы с цветными камушками на рукояти. Ныне можно сказать: азиатская бедность, азиатское свинство и проч., но роскошь есть, конечно, принадлежность Европы. В Арзруме ни за какие деньги нельзя купить того, что вы найдете в мелочной лавке первого уездного городка Псковской губернии».

Все эти тезисы с небольшими вариациями повторяются уже 200 лет, сегодня их можно услышать как с федеральных каналов, так и у блогера муниципального калибра. Как и во многом другом, в этом троллинге Пушкин был сильно вторичен относительно источника, но в России задал тренд на века, ибо тут всё не просто инертно, а статично.

Кроме дискредитации, ещё одним излюбленным в западной культуре приёмом является «размывание» мусульманской идентичности (кстати, западные политики усвоили этот приём и охотно его применяли в своих колониальных практиках, нередко успешно). Хороший пример – опера «Искатели жемчуга» Жоржа Бизе, наполненная весьма колоритными мелодиями, великолепный образец французского «ориентализма». Главные герои носят арабские, типично мусульманские имена – Надир и Лейла, действие происходит на Цейлоне, но Лейла – жрица в храме Брахмы, Надир никак не обозначает свою религиозную принадлежность. Смысл приёма – в выводе ислама как религиозного и культурного феномена за скобки при изображении обобщённого, весьма условного «Востока», т.е. полное игнорирование ислама с целью его маргинализации сначала в глазах европейского обывателя, а через него и основной целевой аудитории – вестернизированного «просвещённого» дикаря, ставшего впоследствии основным тараном модерна в борьбе с исламом.

Частью приёма является апроприация языческих культов (в приведённом примере – брахмаизма), тут подходят и другие враждебные исламу секты или квази-идеологии вроде курдского коммунизма или арабского национализма, вплоть до совсем непотребных: сегодня на Западе хорошо продаются лгбт-активисты, бежавшие от притеснений «мракобесов». Форма может меняться, но суть приёма та же – замещение ислама ложными образами вымышленного «Востока» и суррогатными идеологиями с целью вытеснения ислама на обочину исторического процесса.

Завершая этот обзор, необходимо отметить, что и сегодня музыка часто бывает используема как инструмент вестернизации, агитации и пропаганды: воздействие звуковых волн на сознание и подсознание изучается многими исследовательскими учреждениями, а о том, как в тюрьме Гуантанамо для заключенных круглыми сутками играл рок, мне рассказывал один из узников этой тюрьмы Руслан Одижев, в 2007 году убитый «силовиками» в Нальчике.

Кстати, эта довольно распространённая пытка применялась и в печально известной тюрьме Абу Грейб. Отставание российских спецслужб в данной сфере вызвано, вероятно, крайне низким качеством доступного им музыкального материала – не сравнивать же в самом деле группу «Любэ» с «Rage against the machine». И, надо сказать, в этом отношении тоже мало что поменялось за прошедшие двести лет.

МУРАТ ТЕМИРОВ